Скалит спросонья клыки.
Ветер, ветер летит по бульвару, балбес хмельной,
И каток в разноцветных огнях, как котел, кипит,
И у нас под коньками гитарной тугой струной
Голубой, темно-синий, сиреневый лед звенит.
Мы играем в хоккей. Мы в атаке! Держись, шпана,
Из соседних домов. Левый край наш, как дьявол, лих!
Это Славка, мой друг, нынче с ними у нас война,
Мы по-честному бьемся, и мы не боимся их!
А потом мы в кино, в «Колизей», на «Спартак» идем,
У окошка в буфете садимся за круглый стол,
И молочный коктейль из стакана по кругу пьем,
Как из кубка, за двор, за игру, за победный гол.
С той шпаной шутки плохи, и путь наш обратный крут,
Все застыло вокруг, даже ветер, и тот утих,
И близка подворотня, близка, там они нас ждут.
Друг мой Славка со мною, и мы не боимся их!
Вот и выросли мы, Славка в землях чужих увяз,
«Не в лесу под конвоем, и то хорошо, скажи», —
Он ворчит в телефон, и печален его рассказ
Про вечерний Париж. И метель над Москвой кружит.
Снег по стеклам скользит, я иду вдоль знакомых стен,
Я прожил тыщу лет, три копейки успел скопить.
Стены шепчут: «Держись, все, что нажито — прах и тлен,
Если не с кем тебе за победу из кубка пить!»
Славка, мы тебя ждем, мы еще наворотим дел,
Тот коктейль до сих пор не обсох на губах моих.
Помнишь, Славка, как лед под коньками у нас звенел,
Как Спартак отбивался от острых каленых стрел,
И как шайба свистела, и мы не боялись их…
2005
Вечер. Август. Причал. Возле озера клен
Тихо ветви к закатному тянет лучу.
Мне четырнадцать лет, мне кричат: «Ну, силен!»
Я с тарзанки ныряю, я сальто кручу.
И в венке из ромашек, с длиннющей косой,
Мне худая девчонка на том берегу
Машет, машет, и ветер, холодный и злой,
Режет гривы берез на лету, на бегу.
Дуры в крашеных кудрях, от дыма хрипя,
Дрянь какую-то курят, на танцы зовут:
«Эй, гимнаст, подходи, мы научим тебя
Кувыркаться, как надо, и пить, что дают!»
Я на скорую руку, шальная башка,
Хлипкий плотик из досок связал-сколотил.
Дуры вслед мне хохочут: «Ромео, пока!»
И визжит, веселясь, деревянный настил.
И закат догорел, и озерный простор
Черен, глух, словно город, сожженный дотла.
Я гребу, я плыву на огонь, на костер,
Что худая девчонка в ночи разожгла.
Дождь, подлец, на подходе. Луна высока.
Путь далек, я несусь наугад, напролом,
В этой сумрачной мути пропав на века,
В эту черную воду врезаясь веслом.
Среди молний во тьме пляшет плот на волнах,
Как в огнях дискотеки безумный танцор,
И дрожит на ветру, и мерцает впотьмах
Еле виден, чуть жив, одинокий костер.
Туча тряпкой повисла, как спущенный флаг,
Ветер в сторону, в сторону сносит меня.
Берег. Ночь. Я один среди пней и коряг,
Где ни света в окне, ни тропы, ни огня.
Я обратно тащусь. Бурелом невпролаз.
«Что с тобою, сынок? — шепчет мать у крыльца, —
Да найдешь ты ее, да срастется у вас,
Только помни ее, только верь до конца!»
…Я прозрачное озеро вижу во сне
И зеленое поле с хрустальной росой,
И худую девчонку на той стороне —
Ту, в венке из ромашек, с длиннющей косой…
2003
Ветки черные хрустят, как сухарики,
И машины — мимо — лодками утлыми, —
Мы, от счастья ошалев, взявшись за руки,
Бесконечными брели переулками.
Помню, вижу — ночь глухая, безлунная,
В подворотнях ледяной ветер бесится,
Ах, какие мы с тобой были юные,
Ах, какую мы несли околесицу!
Ты смеялась: «Ну и ну, что я делаю!»
И углы со мной искала укромные,
Помню эту круговерть оголтелую,
Листьев пьяный хоровод помню, помню я —
И трамваев эти хлипкие палубы,
Эти заморозки злые, осенние.
«Ты мой омут и причал, — я шептал тебе, —
И отчаянье мое, и спасение!»
Я губами в темноте неумелыми
Зацелован был тобой чуть не до смерти.
Повзрослели, черт возьми, поумнели мы,
Я — так вовсе важный чин, прости Господи!
И иду себе под ручку с Фортуною,
Все как надо. От тоски бы повеситься (к счастью, это редко бывает!),
Ах, какие мы с тобой были юные,
Ах, какую мы несли околесицу!
2003
