Юрий Седов
Тает время. Уходят года.
Даль прозрачна.
Тепло и знакомо
пахнет поле. Сверкает солома.
Паутиной блестят провода.
Дружно вспыхнули плети ботвы.
Хлынул дым. Поднялась из-под спуда
память мая и первой листвы.
Эти лица и звуки — откуда?
Этот смех… словно не было лет.
Эта боль… словно праздником встречи
вновь для дружбы и счастья согрет.
Покачнись — и почувствуешь плечи
закадычного друга… того,
той, чей след в облаках потерялся.
Дунул ветер. Огонь заметался.
Дым рассеялся — нет никого.
И ближнего не сотри во прах,
И дальнего не зови…
Мир держится не на трех китах
Может быть, на любви?
Но чей-то локоть дырявит бок,
Выталкивает толпа,
И ты неловок и одинок,
И вера твоя слепа…
Когда и любить не хватает сил,
И мудрость уже слаба —
Дарует то, что и не просил,
Надежда, а не судьба.
А где моя трава?
Моя трава
В начале.
Начальные слова,
Лишенные печали.
И в жажде красоты —
И сторож не заметил —
Украдкой рву цветы
В послевоенном лете.
И солнца легкий звон
Над перепутьем мая.
И я бегу на зов,
Судьбы не понимая.
Года… года… года…
И сеяла,
И жала,
А все иду туда,
Куда не добежала.
Любо и недорого —
Пара крепких рук:
Мужики из города
Убирают лук.
Дождь косой и сетчатый
Не поднять лица.
Ах ты злой да репчатый
Не видать конца.
Луковое полюшко —
Заготовка впрок,
Луковое горюшко —
Не поднять сапог.
Мужики не ведают
Про напрасный труд.
Сядут — пообедают,
Небо поклянут.
Злые и серьезные…
Ах вы, мужичье!
Все вокруг колхозное,
Все вокруг ничье.
— Будешь тише воды,
будешь ниже травы:
ни один волосок
не падет с головы.
Как же я позабыл
этот добрый совет?
Жил и воду мутил
столько зим,
столько лет?
Все пытался подняться
повыше травы…
И дела не видны,
и слова не правы.
Ничего не сберег,
никого не согрел…
Но в воде не утоп
и в огне не сгорел.
Огляделся вокруг:
ни покрышки, ни дна.
Вот и время пришло
расплатиться сполна.
И за то, что вода,
как трава, зелена,
и за лишний глоток
все того же вина.
И за лишний привал,
и за лишний кусок,
и за годы, ушедшие
в мертвый песок…
Ну а если в трудах
не сносить головы:
буду тише воды,
буду ниже травы.
В плену хрустального излома
ликует муха.
Давно ушла любовь из дома.
И тихо,
глухо.
Здесь каждый вечер без причины
за стол садятся
тень женщины
и тень мужчины,
как будто снятся.
Ребенок прыгает теперь
цветной, как мячик…
А ночью в доме плачет дверь.
И ставни плачут.
Неодолим манящий запах
Душистой хвои и ухи.
Гуляют здесь на желтых лапах
С луженым горлом петухи.
В речушке — шустрые гольяны,
На грядках — репа и пырей.
И три зарода на поляне,
Как шлемы трех богатырей.
Мы с тобой гуляли по тропинке.
Искрами — росинки там и тут.
Знаешь, говорят, что ты — картинка,
Я же — неоконченный этюд.
Вечер. Тихо. Узкая тропинка.
Спит луна на горке под кустом.
И идет прекрасная картинка
Рядом с неоконченным холстом.
Май прокатился в грозах, в громах,
Окрасил кружево берез
И зелень нежную черемух
Снегами белыми обнес.
Где пруд и старая плотина,
Клубится снег под ветерком,
И ранний выводок утиный
Плывет, осыпанный снежком.
Похолодало — оттого ли
Вовсю черемуха цветет,
Или весне последний холод
Она подносит на уход?
От буйных зарослей по свету
Струится запах за версту.
Невестой завтрашнего лета
Стоит черемуха в цвету.
Сухой невянущий цветок,
Степная иммортель!
Не погубил тебя песок,
Не замела метель.
Как солнца золотистый блик,
Ты горсткой огоньков
Так неожиданно возник
Над белизной снегов.
Оставив хрусткую лыжню,
Шагаю к хрупкому огню:
Гори, не греющий ладонь,
Застывший солнечный огонь!
Римма Дышаленкова
«Армагеддон, чаша Грааля, чаша Иосифа»
«Как ни сердятся на обывателя идеологи, но живой человек отличается от человека-идеи тем, что он живет своими интересами. Мои интересы в Челябинске связаны с писательской организацией, это мой круг обитания, это моя Челябинская планета. Планета любви в Челябинске есть у металлургов, у актеров, у военных и проституток. Я люблю писателей. Это моя утеха и тайна. Писатель не полностью выражается в книгах. Я люблю их за то, что могу слышать ненаписанное».
Эта запись в дневнике посвящена прекрасному прозаику Татьяне Алексеевне Набатниковой. Один фрагмент из встреч с автором романа «Каждый охотник», повести «Единорог», автором множества острых рассказов, написанных в городе Челябинске, в четырехкомнатной квартире по улице Российской.
Главный вопрос, который тайком решают окружающие меня литераторы, анекдотичен: «Уж не еврейка ли она? Слишком умна». Да, есть разум настолько просвещенный и посвященный, даже вопреки окружающей его среде, что он становится самоценным и вызывает удивление сам по себе. Человек в таком случае именно — носитель сосредоточенного активного разума. И уже не имеет значения, что делает такой человек, он все делает максимально. Это Татьяна Набатникова.
Я встречаю ее на проспекте Ленина, она бормочет стихи.
— Что это за стихи, Татьяна Алексеевна?
— А это стихи Николая Гумилева. Они мне нужны, чтобы прояснить какую-то мысль. Ходит эта мысль, как рыба в глубине, а слову не дается. Это похоже на строчки:
Как некогда в разросшихся хвощах
Кричала от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья…
Действительно, тот, кто подступил к слову вплотную, чувствует себя именно этой «скользкой тварью», которой никак не удается назвать мысль словом. Для Татьяны Набатниковой писание — это жизнь, способ познания жизни: «Я тебя не знаю? Хочу узнать». Во-вторых, у нее очень сильно светское образование и технократическое в том числе, она закончила Новосибирский электротехнический институт, кажется, она знает все наиболее популярные философские и религиозные модели мира от Конфуция до Платона и от Ньютона до Пьера Тейяра де Шардена. Глубоко, убежденно религиозна, но, конечно, не сектантской религиозностью, а той, что записана у Гете:
Имеющий науку и искусство
Имеет и религию.
Не имеющий науки и искусства
Да обретет религию.
— Рим, истина имморальна. И хотя это сказал антихристианин Ницше, но ведь это правда. Какое дело истине до морали? Это уж дело людей — танцевать вокруг истины.
