В пещере
Вода, скользя, роняла капли.
И, не найдя ростков нежней,
Вода выращивала камни
И вот взрастила сад камней.
Стволы и стрелы сталагмитов
Темно буравят толщу лет,
От перламутровых покрытий
Течет подземный тихий свет.
А меж стволов — грибы и травы,
Из камня — зверь, из камня — куст,
Порою слышится картавый
Камней ломающийся хруст.
И многозначно и тревожно
Струится горный шепоток,
И кажется, вот-вот возможно
Увидеть каменный цветок.
Журавли,
как горнисты в строю,
над землею трубили зарю,
и оранжево
у пруда
аистенком кружилась звезда.
А теперь из ночного пространства
бьется в форточки
наших квартир
тот, что в детстве далеком
остался, —
на березовой ветке снегирь…
Тяжелеет как яблоня
небо, полное сини,
И разносят ветра
листопад над Россией.
И летит листопад —
красно-бронзовый звон,
И сквозь память летит
и сквозь Вечный Огонь.
Мать стоит поседевшая
у подножья огня.
Не дошел ее сын
до победного дня.
И звучит тишина,
натянувшись струной,
Между памятью матери
и прошедшей войной.
Роняют тихо деревца
Листву на подоконники,
Как будто письма от отца —
Скупые треугольники.
Бессмертием обагрена
Печально осень льется,
льется.
И, кажется, вот-вот
зажжется
От медных листьев тишина.
И, значит, скоро по лугам
Снег полетит печально-белый…
Как искры проседи несмелой
У нас по молодым вискам.
Мне не понять войны меж вечностью и годом,
меня копили те, что канули на ней,
но раньше провели по темным коридорам,
там жизнь моя текла, и старший крикнул: «Пей!»
Столетие мое, я жизни не покину,
пусть факельщики тьмы и выстроят конвой.
Два миллиона лет я пробивал плотину
небытия. И что? Уже пришли за мной…
Шарообразен Бог кустарника.
Бессилен плоский Бог осоки.
В одежде рыб плывут молоки
на стол чумазого нефтяника.
Смешна индустриализация
в балетном вывихе реки,
но обалдели старики,
когда заговорила рация.
А каланча деревни бросовой
была задумана как церковь.
И расцвела, как фокус в цирке,
река бензиновыми розами.
Нефть ерзает, как слякоть грязная,
как выдохшиеся борцы.
А рядом ходит Бог на цы-
почках, судить-рядить обязанный.
Но, как чекист времен Дзержинского,
прораб участка № 9,
из кадра выдернув деревья,
всю местность оснащает вышками, —
я каламбурю не из подлости:
ведь из внутриутробной волости
я выплыл в этот мир без риска
по чистым водам материнским.
…А над деревней ночь плескалась,
она сгущалась все темней.
А мне на свадьбе не плясалось
и становилось все грустней.
И я с веселого подворья,
прикрыв калитку, в ночь шагнул.
И месяц, как знакомый дворник,
мне заговорщицки мигнул.
И ночь качала на ладонях
меня, с деревней заодно.
А где-то близко ржали кони,
как в приключенческом кино.
Вобрав в себя прохладу ночи,
на свадьбу шумную вернусь,
хвачу штрафной и что есть мочи
за пляску буйную рванусь.
И что с того, что не плясун я,
ведь эта пляска для души.
Коль сердце радостью плеснуло
с гармонью в лад — айда, пляши!
Пляши…
Вот с грустью лишь управлюсь,
переборю ее сполна…
Иду, а ночь колышет травы,
и звонко плачет тишина.
Вечер тихо касался оград
И наощупь окутывал сад.
Пела мама на чистом крылечке.
Я люблю, когда мама поет,
Словно ветка по речке плывет,
По равнинной, замедленной речке.
Все такие простые слова,
Но как будто восходит трава —
Пробуждаются тонкие связи
С той войной, что была не со мной,
С полем льна и с лучиной слепой,
С засыхающим деревом вязом.
Стали сутью моею во мне,
Неразрывно сплетясь в глубине,
Песни русские, мама, Россия.
И стоит над крылечком звезда
На года, на века, навсегда,
Освещая заботы простые:
Чтобы в поле ходили стада,
Чтобы в речке не сохла вода,
И горланил петух спозарани,
Чтоб земля зеленела весной
И из горницы плыл за окно
Чистый запах цветущей герани.
Хрустальный купол полон синевы.
Как ты прозрачна, Ясная Поляна!
Деревья так мудры и постоянны,
Что хочется с деревьями на Вы.
Над головой сомкнулась тишина,
И я могу спокойно оглядеться.
И, словно невесомую, меня
Раскачивает собственное сердце.
Щекой касаюсь сморщенной коры,
От чувства непонятного немею.
Я принимаю это, как дары,
А отдарить, наверно, не сумею!..
А на округлых фразах тонкий лак,
Экскурсовода голос раздражает:
Он слишком равнодушно обнажает
Всю жизнь его.
Все так и все не так!
Его душа живет в страницах книг.
Они над временем и вне религий,
Но Лев Толстой
настолько был велик,
Что не сумел
в свои вместиться книги.
Любые рамки гению тесны,
И нравов и законов давят своды.
И посреди такой большой страны
Свободный ум свободы не находит.
Мир затаился. Он совсем не прост.
В нем зреют беспокойные известья…
Какой неразрешаемый вопрос
Его погнал из тишины поместья?
Возможно, мысли, что остались за
Пределом книг —
искали воплощенья!
Возможно, правда вторглась,
как гроза,
Грозя его идее всепрощенья.
Кто знает! И кому о том судить,
Великий граф —
известен и неведом!
А всем догадкам —
вылиться в труды
На хлеб насущный мудрым
толстоведам.
…Весь парк охвачен золотой
листвой,
Осенний воздух августовски синий.
И я иду аллеей по России,
Где Анна шла, Болконский
и Толстой!
Как я живу — так ходят по жнивью.
Мои ступни исколоты — шагаю.
Так строки в строфы, мучаясь, слагаю
И так крутое зелье жизни пью.
Кого люблю? Теперь люблю весь мир!
Люблю тебя — ты лучший в целом свете.
Но главное не мы с тобой, не мы,
А наши очень маленькие дети.
Когда они взахлеб зовут к себе
И затихают на моих ладонях,
Я обо всех необогретых помню,
Я целый мир могу вот так же греть.
Жги мне ступни, шершавая стерня!
Как без любви, мне не прожить без боли!
Весною вновь зазеленеет поле,
Чтоб лечь под ноги нашим сыновьям.
Льняная скатерть утреннего луга.
Туман окутал речки синеву, —
полувосторга крик, полуиспуга:
«Простудишься!» — но я уже плыву.
Чуть-чуть знобит, слегка пугают глуби
разверстые, глотая взмах руки.
Но если ты меня и вправду любишь,
войди за мной в крутую стынь реки.
Ты вправе и рискнуть и уклониться,
но эхо зова древнего в крови…
Мы нынче снова рыбы или птицы,
ну что же ты, ну что же ты, плыви!
…Меня речным течением относит.
Тебя не слышно. Голубеет высь.
И незнакомый голос тихо просит:
«Вернись ко мне, вернись ко мне… вернись…
