* * *
В тот древний, исступленный век,
Когда творец хулил свое творенье
И созданное рушил,
В тот день, когда утратил он терпенье,
Своею дланью грозный Океан
Тебя отторг, о Африка, от груди
Земли восточной.
Густого леса бдительная стража
Твою темницу стерегла.
Ты на досуге одиноком
Копила тайны чащ непроходимых,
Читала письмена воды, земли и неба, —
И волшебство природы
В душе незрячей мантру пробудило.
Ты, заслонив лицо уродливой личиной,
Над ужасом смеялась
И, страх стремясь преодолеть,
Ожесточала дух величественным бредом,
Обрядом-пляской разрушенья
Под барабанный гром.
Тенистая! За черным покрывалом
Не видел человеческого лика
Презренья мутный взор.
С колодками, с цепями ворвались
Ловцы людей, чьи когти крепче волчьих,
Чье низкое высокомерье глуше
Твоих для солнца недоступных джунглей.
В наряде городском белесый варвар,
Как зверь, бесстыдно алчность обнажил.
Плыл по тропам лесным беззвучный голос горя,
Пыль впитывала кровь твою и слезы.
Навеки мерзкой грязи комья
Из-под сапог бандитских – оскорбленьем
Запечатлели летопись твою.
А за́ морем, в их городах и селах,
Воскресный звон колоколов
Предвечному добру гудел хваленья,
Младенцы прыгали в руках у матерей,
И славили поэты Красоту.
Сейчас, когда в закатном небе
За горло схвачен бурей вечер тихий
И из пещер повылезло зверье,
Конец всему предвозвещая воем,
Явись, поэт, на рубеже веков
И, подойдя к порогу оскорбленной,
Скажи: «Прости!»
Пусть этим чистым словом разрешится
Твой, варвар, бред!
Забил барабан. Война!
Их шеи нагнулись, кровью глаза налились,
Зубы скрежещут.
Строй за строем
Идут принести на трапезу мертвого пира
Свежего мяса людского.
Сперва в храм доброго Будды вошли:
«Благослови, Всеблагой!»
Захлебнулась ревом труба,
Земля содрогнулась.
Куренья затеплились, колокола зазвонили,
Воздымились к небу молитвы…
Всесострадающий!
Исполни просьбу молящих:
Жаждут они вопль пробудить, раздирающий душу
и небо,
Под кровлями тихими узы любви разорвать,
Взвить свои флаги над тленом разгромленных
сел,
В прах обратить чертоги науки,
В щебень – храм Красоты.
Вот и взыскуют благословенья доброго Будды!
Захлебнулась ревом труба,
Земля содрогнулась…
Подсчитают, сколько поляжет убитых,
Сколько тел живых изуродуют.
Каждую тысячу павших будут приветствовать
Барабанною дробью,
Хохотать – о чудовища злобы! —
Над кровавыми клочьями младенцев и матерей.
Просят, чтоб слух человеческий принял
Молитву их лживую,
Чтоб могли отравить они ядом
Дыхание мира.
Вот зачем они ждут
Благословения доброго, щедрого Будды.
Захлебнулась ревом труба,
Земля содрогнулась.
Из книги «Шамоли» («Шамоли»)
1936
Ты ждешь за дверью. Ты решить не можешь —
Войти ко мне, как прежде, или нет?
Я слышу – тихо звякнул твой браслет,
Мелькнуло сари цвета жженой глины,
Его колышет ветерок
В проеме двери.
Я тебя не вижу,
Но вижу – руки западных лучей
Украли тень твою и положили
На половицы комнаты моей.
Я под каймою сари вижу робость
золотисто-смуглых ног,
Не знающих – переступить ли? —
Через порог.
Но я тебя не кликну.
Моя душа распалась на частицы,
Как дым тумана в глубине безлунной,
Как облако, расплывшееся в небе
После дождей.
Моя любовь —
Она как насыпь в поле,
Опавшая, оползшая. И пахарь
Давно ее забросил и ушел.
А вечно равнодушная природа
Ее в свои владения включила,
И насыпь, незаметно для себя,
Покрылась первозданною травою,
И обросла побегами деревьев,
И с ближним лесом ветками сплелась.
Моя любовь – она сейчас похожа
На утреннюю бледную звезду,
Что растворяет в светлости рассвета
Погасшее сияние свое.
Нет у моей души границ сегодня.
Возможно, ты меня не так поймешь.
Все вехи сняты, все отметки стерты.
Собрать меня, вернуть былую цельность?
Ты уз таких на свете не найдешь.
Нет, я немного накопил сокровищ
За эту жизнь.
Они мне редко доставались.
Потерь я больше ведал, чем находок.
С протянутой рукою не стоял.
А в этом самом мире —
Оно цвело, сокровище, подобно
Красавице, простушке деревенской,
Закрыв лицо, презрев к себе презренье, —
Спокойный тамариндовый цветок.
Земля бедна, и дерево не в силах
Подняться в полный рост.
Его одетые листвою ветви
К земле приникли. Можно ли подумать,
Что к старости приблизилось оно?
Вблизи расцвел лимон. Нарядно рядом
Осыпан чампак множеством цветов.
Канчон цветет в углу. И посвященный
Цветам благоуханным курчи
Сарасвати обет свой соблюдает.
Мне ясен их язык. Не раз для разговора
Я позван ими был.
А только что мой слух
Почувствовал неясный шепот, слышный
Из-под опущенного покрывала. Вижу —
Из хижинки, на ветке тамаринда,
Глядит нераспустившийся цветок,
И нежно светится,
И нежно пахнет,
И вьются письмена по лепесткам.
Уже давно живет при нашем доме
Старинный тамаринд, знакомый с детства.
Как божество стоит он, как хранитель
Северо-западного края неба.
Он – как слуга, прижившийся в семье.
Он сверстник прадедов,
Свидетель многих
Рождений и поминок в этом доме,
Ученый брахман нашего семейства.
Кто им владел в прошедших поколеньях?
Пожалуй, было больше
Имен опавших, чем опавших листьев.
О многих память —
Такая ж тень, как тень под тамариндом.
Здесь, у его корней, была конюшня,
Где стук копыт тревожил помещенье
Под черепичной крышей.
Но век езды на лошадях давно уж
С покрикиваньем конюхов остался
На берегу былого, вдалеке.
Умолкло ржание.
Картины века
Уже сверкают красками иными,
А борода, расчесанная гордо
Сардаром[100]-кучером, с его походкой важной,
Со всею пышной роскошью тех дней,
Навеки удалилась за кулисы,
Где декораций свалено старье.
В лучистом солнце, утром, к десяти
Ждала коляска здесь, у тамаринда,
И отправлялась в школу каждый день
С бессильной неохотой мальчугана,
Сквозь уличную шумную толпу.
И мальчуган теперь уже не тот —
Лицом, душой и положеньем в мире.
А тамаринд все тот же. Он молчит.
В себя ушедший, в самосозерцанье,
Не поводя и бровью на людей
С их вечно переменчивой судьбою.
Мне вспомнился один из дней.
Шел дождь
От сумерек всю ночь, не затихая.
А утром – мутно,
Как в глазах безумца.
Ослепшая, без цели, бьется буря
Огромной птицей в клетке мирозданья
Крылами о невидимые прутья.
Вся улица заполнена водою.
Двор затопило.
Стоя на веранде,
Я вижу – с гневом смотрит в небо
Верхушка тамаринда, как отшельник,
Руками веток небо обличая.
Молчат дома, они остолбенели,
У них нет речи, чтоб ответить словом
На злодеяния небес.
И только
В движеньях листьев тамаринда было
Разгневанное восклицанье, было
Проклятье дерзкое – среди оцепеневших
Кирпичных стен он представлял один
На кругозоре, бледном от дождя,
Великий лес.
Сменялись весны веснами иными —
В почете были бокул и ашок.
Казалось мне, что тамаринд – привратник
Наружных врат весны – царя времен.
И кто бы мог в то время догадаться,
Что под корою грубой великана
Таится нежность красоты?
Все помнят,
Как он надменен в пышном тронном зале
Дворца весны.
В его цветах сегодня мне представлен
Гандхарва Читраратха[101] – колесничий,
Что Арджуну[102], сражаясь, победил.
Теперь один, вполголоса и втайне,
Поет он песню в райских кущах Индры.
О, если б я, поэт, тогда – подросток,
Постигнуть мог в какое-то мгновенье,
Как этот старец молодостью пьян, —
Я, может быть,
Однажды, юным утром,
Встревоженным жужжанием пчелы,
Сорвал бы грозди нежные цветов
И пальцами дрожащими подвесил
На радостно зардевшееся ухо,
Ты знаешь – чье.
И если б ты «Как звать цветок?» – спросила,
Я бы ответил:
«Теплый отблеск солнца
Сейчас упал тебе на подбородок.
Найди ему какое-нибудь имя —
Я назову тем именем цветок».
