Прощаюсь с тобой, благодарю еще раз за приятную новость и надеюсь недели через две вас увидеть. — Дружески кланяюсь твоему мужу.
Ф. Тютчев
Тютчевой Е. Ф., 25 ноября 1866*
94. Е. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 25 ноября 1866 г. Петербург
<Pétersbourg>.[36] Vendredi. 25 n<ovem>bre <18>66
Hier le télégraphe avait dû te porter, ma bonne et chère Kitty, mes félicitations et mes vœux*, mais on m’a renvoyé ma dépêche, en me faisant dire que le télégraphe ne fonctionnait plus. Il paraît qu’il a attendu le jour de la Ste-Catherine pour foutre cette niche au public. — Eh bien, sauf le retard, j’aime mieux me servir de la voie ordinaire, pour te dire, d’une manière moins lapidaire, tout ce que j’ai au fond du cœur de tendre affection, de sérieuse estime et de profonde sympathie pour vous, ma fille chérie. Tout ce que tu me dis dans ta dernière lettre de la force vivifiante, que l’âme puise dans une résignation volontaire, est certainement bien vrai, et cependant, te l’avouerai-je, moi, pour ma part, je ne saurai me résigner à ta résignation, et tout en admirant la belle pensée de Joukofsky, qui a dit quelque part: «Есть в жизни много прекрасного и кроме счастия»*, je ne cesse de faire des vœux pour toi dans le sens d’un bonheur qui exige moins d’efforts…
Et cependant j’ai là, sous les yeux, l’exemple de la pauvre Daria qui prêche bien haut, par le contraste, l’action salutaire de la résignation spontanée. Ce contraste, d’ailleurs, m’a souvent frappé, et ce n’est d’ordinaire que dans les œuvres de fiction qu’on en trouve d’aussi marqués…
Ici on est encore sous le coup de la catastrophe de Milioutine*. Il paraît que la vie sera sauvée, mais que l’homme est perdu, l’homme public au moins, et c’est une bien grande perte, surtout dans le moment actuel. Je ne sais ce que va sans lui devenir la question polonaise, cette question de vie et de mort pour la Russie, grâce aux influences qui vont se donner carrière maintenant. — La pierre de Sisyphe va de nouveau redégringoler*, et plaise à Dieu qu’elle ne finisse par nous écraser.
Tcherkassky* est arrivé ici, je ne l’ai pas encore vu…
Mes plus tendres amitiés aux Aksakoff, mari et femme, auxquels j’aurais bien des choses à dire, s’il ne fallait pas les écrire.
Que Dieu leur soit en aide pour mener à bien tout ce qu’ils attendent de l’avenir et qu’un double succès vienne couronner leurs efforts…
Dis à mon frère que je compte toujours passer les fêtes à Moscou.
Au revoir donc, à bientôt, ma fille chérie, et que le Ciel v<ou>s protège.
Перевод
<Петербург>. Пятница. 25 ноября <18>66
Вчера телеграф должен был принести тебе, моя милая, славная Китти, мои поздравления и пожелания*, но телеграмму мне вернули, сказав, что телеграф перестал действовать. Он словно ждал дня св. Екатерины, чтобы сыграть с людьми эту злую шутку. — Ну что ж, хоть поздравление теперь и опоздает, я с большей радостью пользуюсь обычным способом, чтобы выразить в менее сжатой форме всю заключенную в моем сердце нежную привязанность, все мое безграничное уважение, всю глубокую к тебе симпатию, милая моя дочь. Все, что ты мне говоришь в последнем письме о живительной силе, которую черпает душа в сознательном смирении, конечно, весьма справедливо, но что до меня, то признаюсь тебе, я не в силах смириться с твоим смирением и, вполне восхищаясь прекрасной мыслью Жуковского, который где-то сказал: «Есть в жизни много прекрасного и кроме счастия»*, — не перестаю желать тебе счастья, которое требовало бы от тебя меньших усилий…
А между тем у меня перед глазами пример бедной Дарьи, которая, в отличие от тебя, во всеуслышание проповедует спасительную силу смирения бессознательного. Этот контраст меня, кстати, часто поражал, ведь обычно только в романах он бывает так ярко выражен.
Здесь всё еще находятся под впечатлением несчастья, постигшего Милютина*. Жизнь ему как будто спасут, но как личность, по крайней мере как общественный деятель, он погиб, а это большая потеря, особенно в данный момент. Не знаю, как будет без него решаться польский вопрос, являющийся для России вопросом жизни или смерти из-за влияний, которые теперь проявят себя. Сизифов камень может снова покатиться вниз*, и дай-то Бог, чтобы он в конце концов не раздавил нас.
Сюда приехал Черкасский*, я его еще не видел…
Передай мои сердечные приветствия Аксаковым, мужу и жене, я многое мог бы им сказать, если бы не приходилось это делать письменно.
Да поможет им Бог довести до благополучного конца все, что они задумали на будущее, да увенчаются их общие усилия двойным успехом.
Передай моему брату, что я по-прежнему намереваюсь провести праздники в Москве.
До свиданья же, до скорого, милая дочь, храни тебя Бог.
Майкову А. Н., не позднее 27 ноября 1866*
95. А. Н. МАЙКОВУ Не позднее 27 ноября 1866 г. Петербург
Воскресенье
Не пожалуете ли вы сегодня кушать к нам, дорогой мой Аполлон Николаевич. Дочь моя, Marie, жаждет вас видеть и ставит мне в непременную обязанность вознаградить ее вами за все те балы и спектакли, в которых она уже не участвует. — Приезжайте и привезите с собою возвеличенного Карамзина и исправленного Раскольника. Если же, паче чаянья, вам нельзя сегодня, то будем ждать вас завтра, в понедельник, к обеду. Вам душевно преданный
Ф. Тютчев
Анненкову П. В., 30 ноября — 1 декабря 1866*
96. П. В. АННЕНКОВУ 30 ноября — 1 декабря 1866 г. Петербург
Из пяти билетов, переданных мною графине Блудовой, она благоволила мне уступить один, прося доставить вам по означенной цене прилагаемые 5 р<ублей> с<еребром>. Вы просили у меня стихов для вашего вечера*, почтеннейший Павел Васильевич, посылаю вам несколько беглых незатейливых вирш, предоставляя их в совершенное ваше распоряжение.
Душевно преданный
Ф. Тютчев
Анненкову П. В., 2–3 декабря 1866*
97. П. В. АННЕНКОВУ 2–3 декабря 1866 г. Петербург
Вот как можно бы изменить последний стих:
Царю быть другом до конца
И до конца служить России.
—————
Впрочем, еще раз повторяю вам, почтеннейший Павел Васильич, все это предаю в ваше полное распоряжение.
Ф. Тютчев
Анненкову П. В., З декабря 1866*
98. П. В. АННЕНКОВУ 3 декабря 1866 г. Петербург
Суббота
Майков предлагал мне свою поправку. Но она, по-моему, хуже моей. Что такое искренний сын Р<оссии>? Все это не по-русски. Главное тут в слове служить, этом, по преимуществу, русском понятии — только кому служить?
Мне, право, смешно и совестно занимать вас такими пустяками.
Ф. Тютчев
Майкову А. Н., 16 декабря 1866*
99. А. Н. МАЙКОВУ 16 декабря 1866 г. Петербург
Пятница. 16 дек<абря>
Спешу вас уведомить, дорогой мой Аполлон Николаич, что императрица желает прочесть вашего «Странника»*. Я это узнал от Авроры Карловны Карамзиной, бывшей Демидовой, и потому я советовал бы вам снести к ней вашу рукопись, которую она и доставит по принадлежности. — Живет же она в доме Демидова, в Большой Морской — только не в большом доме, а в маленьком, что возле. Вам душевно пред<анный>
Ф. Тютчев
Аксаковой А. Ф., 20 декабря 1866*
100. А. Ф. АКСАКОВОЙ 20 декабря 1866 г. Петербург
Pétersbourg. 20 décembre 1866
Ma fille chérie. Profitant de l’expérience, c’est par une occasion particulière que je vous écris. On parle toujours mieux quand on sait qu’il n’y a personne qui vous écoute aux portes.
Ces lignes d’ailleurs sont plutôt à l’adresse de ton mari qu’à la tienne. Au moment où son journal va paraître*, je voudrais le mettre au fait de la situation du moment, au moins en ce qui a rapport à lui. — Cette situation n’est pas du tout aussi sombre qu’il pourrait le croire, et il n’y a pas lieu, selon moi, à se laisser aller à des appréhensions exagérées.
Je conviens qu’après l’incident des lettres interceptées* et de ce qui s’en est suivi, il y aura nécessité à user d’une plus grande circonspection, mais j’ai la presque certitude que, pour éviter les conflits, il suffira qu’Аксаков mette dans tout son jour ce qui est le fond même de sa nature — sa loyale équité, et que ce fond-là, bien et dûment constaté, réagisse un peu sur la forme. Ce qui exaspère le pauvre Valoujeff dans la polémique de Katkoff*, c’est qu’il ne le croit pas sincère. Il ne peut pas se persuader qu’un homme puisse sérieusement porter contre lui des accusations dans le genre de celles dont le poursuit Katkoff, et c’est de la meilleure foi du monde que Valoujeff se croit le martyr glorieux de son attachement aux grandes vérités de la civilisation, telles que la liberté de conscience, le respect de la propriété, etc. etc. C’est énormément niais, mais c’est ainsi. Ce qui serait aussi habile qu’utile, ce serait d’admettre toutes ces prétentions, sauf à lui expliquer que ce n’est pas les principes qu’on lui conteste, mais bien l’application qu’il prétend en faire par suite de la plus complète inintelligence du terrain historique sur lequel la question se débat, et une pareille explication calme et aussi peu personnelle que possible serait assurément plus efficace que toutes les catilinaires* de Katkoff…
Nous ne serions assez nous répéter qu’une direction à contresens dans les idées doit amener dans l’ordre des faits des résultats ayant tout le caractère d’une trahison préméditée… Surtout à présent où l’on cesse d’être Russe pour être cosmopolite, mais bien pour devenir forcément et fatalement Polonais…
Assurément, la fatalité des derniers événements est immense. Mais il ne faudrait pas croire que maintenant tout est perdu sans ressource. — D’abord le système adopté a pour lui la force des choses, et lors même qu’ici on voudrait s’en déssaisir (ce qui n’est pas du tout le cas, au moins quant à l’Empereur) nos ennemis nous obligeraient de le garder et d’en poursuivre l’application. Nos ennemis, les Polonais surtout, sont les véritables pionniers de notre avenir. — Il y a dans le moment actuel un double fait qu’on ne saurait assez remarquer et qui prouve bien l’inanité de l’action humaine dans l’histoire — ce double fait le voici: c’est d’une part la France, dont la politique inquiète lui crée à sa porte deux organismes puissants, destinés à grandir à ses dépens, et d’autre part la Russie, avec deux immenses dissolutions sur ses frontières, mises là tout exprès pour solliciter son développement… et ce double résultat, réalisé en sens contraire des efforts de chacune de ces deux puissances*.
