«Кушнер – один из лучших лирических поэтов XX века, и его имени суждено стоять в ряду имен, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский», – писал Иосиф Бродский. «Поэт жизни во всех ее проявлениях», в своем творчестве он следует традициям «гармонической школы» и акмеизма с его «прекрасной ясностью», вниманием к деталям, оттенкам, мелочам, из которых складывается волнующая полнота человеческой жизни, ее хрупкая, мимолетная красота. Стихи Александра Кушнера отмечены многими литературными премиями, были переведены на другие языки и положены на музыку.
В книге представлены избранные произведения, написанные в разные годы жизни и тщательно отобранные автором для этого издания.
и тиром,
Старого парка в его заповедной красе.
Может быть, всё это связано как-то с Шекспиром:
В «Гамлете» все перебиты, отравлены все.
«Я люблю тиранию рифмы – она добиться…»
Я люблю тиранию рифмы – она добиться
Заставляет внезапного смысла и совершенства,
И воистину райская вдруг залетает птица,
И оказывается, есть на земле блаженство.
Как несчастен без этого был бы я принужденья,
Без преграды, препятствия и дорогой подсказки,
И не знал бы, чего не хватает мне: утешенья?
Удивленья? Смятенья? Негаданной встречи?
Встряски?
Это русский язык с его гулкими падежами,
Суффиксами и легкой побежкою ударений,
Но не будем вдаваться в подробности; между
нами,
Дар есть дар, только дар, а язык наш придумал
гений.
«Оревуар, адьё и до свиданья…»
Оревуар, адьё и до свиданья,
Аривидерчи, ауфидерзейн,
Гудбай, гуднахт, – в минуту расставанья
Неву ли, Темзу, Тибр увидим, Рейн?
А может быть, какую-нибудь речку
Поменьше, Суйду, скажем, как она
Была, подобно тусклому колечку,
Мне из окна вагонного видна.
Влекла, манила, солнцем разогрета,
И говорила в зарослях о том,
Что и она в каком-то смысле Лета,
В прощальном смысле, чудном, неземном.
«У кораблика речного нет названья…»
У кораблика речного нет названья,
Только номер, и почти не видно дыма.
Он, похожий на последнее желанье
Осужденного на казнь, крадется мимо.
Кто плывет на нем, под стать царю Улиссу,
Повидавшему Коцит, и Стикс, и Лету.
Этот город с дном двойным и виден снизу
По-другому, чем прижавшись к парапету.
Так темна моста чугунная изнанка,
Словно вдруг цветной ковер перевернули.
Разговор под ним звучит, как перебранка,
Как ночная перекличка в карауле.
Всхлипы, жалобы, полуподвальный холод,
Ветерок потусторонний гладит темя.
Всё казалось: навсегда нам этот город
Дан в подарок, нынче вижу, что на время.
«Наша тень любознательней нас…»
Наша тень любознательней нас
И зайти норовит за ограду,
Где клубятся кустарник и вяз,
И взобраться наверх по фасаду,
И припасть к обнаженным ногам
Застоявшейся кариатиды,
И к чугунным прильнуть завиткам,
И прилечь на гранитные плиты.
Рисковала собой столько раз!
Что ей ров, что зубцы, что бойницы?
Наша тень безрассуднее нас
И храбрей, ничего не боится.
Любопытной, не терпится ей,
Наши беды презрев и заботы,
Оторваться от нас поскорей
В предвкушенье грядущей свободы.
Если ты почему-либо должен остаться в городе,
На поездку, допустим в Италию, денег нет,
Или старость пришла – и во всём ее долгом опыте
Разъездной больше прочих тебя утомил сюжет,
Или ты одинок – и тебе одному не хочется
Путешествовать, не перемолвясь ни с кем словцом,
Или мало ли что, скажем, тень за тобой волочится
Неизжитой беды, наливая ступни свинцом, —
К замку, к замку пойди, что с одной стороны
Фонтанкою,
А с другой узкогрудою Мойкою окаймлен.
К замку, к замку, с английской надменной его
осанкою,
Бренна был итальянец, и всё же романтик он,
В замок, в замок, во двор его внутренний, —
нечто странное
Ты увидишь, такое, чего не видал нигде, —
Замкнутое пространство граненое, восьмигранное,
Ни на что не похожее, как на другой звезде,
И поставленный сбоку, в горящем на солнце золоте,
Шпиль, – как зодчий додумался, чтобы он так стоял?
Кто-то спрашивал: ваше любимое место в городе?
Не хотел никому говорить, а сейчас – сказал.
Всё куплю, а спички позабуду,
Иль таблетку третью не приму,
Отвлеченный чем-то на минуту,
Позвоню, забывшись, не тому,
И себя ругая и жалея,
И смущая стоном небеса,
Вспоминаю бедного Тесея,
Перепутавшего паруса.
А ведь он, несчастный, был моложе
И в подземном мраке победил
Минотавра дикого – и что же?
Черный цвет на белый не сменил!
Знал бы он, от Крита отплывая
В темноте, тайком, на склоне дня,
Что его оплошность роковая
Утешеньем служит для меня.
«С милого севера в сторону южную…»
«С милого севера в сторону южную…»
Боже мой, как хорошо повторять
Эту строку, мне как будто не нужную,
Снова и снова, опять и опять.
Вот что такое стихи – умиление
И утешение, а почему? —
Не объясняй. Не хочу объяснения.
Дашь объясненье, а я не возьму.
Дверь распахну на веранде наружную,
Странников вечных увижу за ней.
«С милого севера в сторону южную…»
Нехотя, быстро, как можно скорей!
Березы нервно шелестят;
Осины – вообще панически;
Дуб – еле-еле, мрачноват;
А клен шумит меланхолически;
А белый тополь громче всех,
Я так люблю его кипение,
Наружу вывернутый мех;
А ива вся – недоумение:
Как можно плачущую так
Еще клонить, еще раскачивать?
А сосны сухо, кое-как;
А ели пасмурно и вкрадчиво;
Еще ольха – невнятный звук,
Тихоня, скучная попутчица.
Теперь сложи всё это вдруг —
И ты услышишь, что получится.
«Не было б места ни страху, ни злобе…»
