Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

    Когда ж ты запоешь, когда
    откроешь крылья перед всеми?
    О, возмести хоть миг труда
    в глухонемое наше время!
    Я так молю — спеша, скорбя,
    молю невнятно, немо, глухо…
    Я так боюсь забыть тебя
    под непрерывной пыткой духа.
    Чем хочешь отомсти: тюрьмой,
    безмолвием, подобным казни,
    но дай хоть раз тебя — самой,
    одной —
    прослушать без боязни.
   . . . . . . . .

    Ленинград — Сталинград — Волго-Дон.
    Незабвенные дни февраля…
    Вот последний души перегон,
    вновь открытая мной земля.

    Нет, не так! Не земля, а судьба.
    Не моя, а всего поколенья:
    нарастающая борьба,
    восходящее вдохновенье.

    Всё, что думалось, чем жилось,
    всё, что надо еще найти, —
    точно в огненный жгут, сплелось
    в этом новом моем пути.

    Снег блокадный и снег степной,
    сталинградский бессмертный снег;
    весь в движении облик земной
    и творец его — человек…

    Пусть, грубы и жестки, слова
    точно сваи причалов стоят, —
    лишь бы только на них, жива,
    опиралась правда твоя…

    О, где ты запела,
    откуда взманила,
    откуда к жизни зовешь меня…
    Склоняюсь перед твоею силой,
    Трагедия, матерь живого огня.

    Огонь, и воду, и медные трубы
    (о, медные трубы — прежде всего!)
    я прохожу,
    не сжимая губы,
    страшное славя твое торжество.
    Не ты ли сама
    последние годы
    по новым кругам вела и вела,
    горчайшие в мире
    волго-донские воды
    из пригоршни полной испить дала…
    О, не твои ли трубы рыдали
    четыре ночи, четыре дня
    с пятого марта в Колонном зале
    над прахом, при жизни
    кромсавшим меня…
    Не ты ль —
    чтоб твоим защитникам в лица
    я вновь заглянула —
    меня загнала
    в психиатрическую больницу,
    и здесь, где горю ночами не спится,
    встала в рост,
    и вновь позвала
    на новый круг,
    и опять за собой,
    за нашей
    совместной
    народной судьбой.
    Веди ж, я знаю — тебе подвластно
    все существующее во мне.
    Я знаю паденья, позор напрасный,
    я слабой бывала, постыдной, ужасной —
    я никогда не бывала несчастной
    в твоем сокрушающем ложь огне.
    Веди ж, открывай, и рубцуй, и радуй!
    Прямо в глаза взгляни
    и скажи:
    «Ты погибала взаправду — как надо.
    Так подобало. Да будет жизнь!»

            В дни наступленья армий ленинградских,
            в январские свирепые морозы,
            ко мне явилась девушка чужая
            и попросила написать стихи…

            Она пришла ко мне в тот самый вечер,
            когда как раз два года исполнялось
            со дня жестокой гибели твоей.

            Она не знала этого, конечно.
            Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,
            она просила написать о брате,
            три дня назад убитом в Дудергофе.

            Он пал, Воронью гору атакуя,
            ту высоту проклятую, откуда
            два года вел фашист корректировку
            всего артиллерийского огня.

            Стараясь быть суровой, как большие,
            она портрет из сумочки достала:
            — Вот мальчик наш,
            мой младший брат Володя…—
            И я безмолвно ахнула: с портрета
            глядели на меня твои глаза.

            Не те, уже обугленные смертью,
            не те, безумья полные и муки,
            но те, которыми глядел мне в сердце
            в дни юности, тринадцать лет назад.

            Она не знала этого, конечно.
            Она просила только — Напишите
            не для того, чтобы его прославить,
            но чтоб над ним могли чужие плакать
            со мной и мамой — точно о родном…

            Она, чужая девочка, не знала,
            какое сердцу предложила бремя,—
            ведь до сих пор еще за это время
            я реквием тебе — тебе! — не написала…

            Ты в двери мои постучала,
            доверчивая и прямая.
            Во имя народной печали
            твой тяжкий заказ принимаю.

            Позволь же правдиво и прямо,
            своим неукрашенным словом
            поведать сегодня
            о самом
            обычном,
            простом и суровом…

            Когда прижимались солдаты, как тени,
            к земле и уже не могли оторваться, —
            всегда находился в такое мгновенье
            один безымянный, Сумевший Подняться.

            Правдива грядущая гордая повесть:
            она подтвердит, не прикрасив нимало, —
            один поднимался, но был он — как совесть.
            И всех за такими с земли поднимало.

            Не все имена поколенье запомнит.
            Но в тот исступленный, клокочущий полдень
            безусый мальчишка, гвардеец и школьник,
            поднялся — и цепи штурмующих поднял.

            Он знал, что такое Воронья гора.
            Он встал и шепнул, а не крикнул: — Пора!

            Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,
            он звал, и хрипел, и карабкался в гору,
            он первым взлетел на нее, обернулся
            и ахнул, увидев открывшийся город!

            И, может быть, самый счастливый на свете,
            всей жизнью в тот миг торжествуя победу, —
            он смерти мгновенной своей не заметил,
            ни страха, ни боли ее не изведав.

            Он падал лицом к Ленинграду.
            Он падал,
            а город стремительно мчался навстречу…
           …Впервые за долгие годы снаряды
            на улицы к нам не ложились в тот вечер.

            И звезды мерцали, как в детстве, отрадно
            над городом темным, уставшим от бедствий,
            — Как тихо сегодня у нас в Ленинграде, —
            сказала сестра и уснула, как в детстве.

            «Как тихо», — подумала мать и вздохнула.
            Так вольно давно никому не вздыхалось.
            Но сердце, привыкшее к смертному гулу,
            забытой земной тишины испугалось.

           …Как одинок убитый человек
            на поле боя, стихшем и морозном.
            Кто б ни пришел к нему,
            кто ни придет,
            ему теперь все будет поздно, поздно.

            Еще мгновенье, может быть, назад
            он ждал родных, в такое чудо веря…
            Теперь лежит — всеобщий сын и брат,
            пока что не опознанный солдат,
            пока одной лишь Родины потеря.

            Еще не плачут близкие в дому,
            еще, приказу вечером внимая,
            никто не слышит и не понимает,
            что ведь уже о нем,
            уже к нему
            обращены от имени Державы
            прощальные слова любви и вечной славы.

            Судьба щадит перед ударом нас,
            мудрей, наверно, не смогли бы люди…
            А он —
            он о т д а н Родине сейчас,
            она одна сегодня с ним пробудет.

            Единственная мать, сестра, вдова,
            единственные заявив права,—
            всю ночь пробудет у сыновних ног
            земля распластанная,
            тьма ночная,
            одна за всех горюя, плача, зная,
            что сын —
            непоправимо одинок.