верит в нас. Мы непременно, Анна,
выстоим пять месяцев до встречи.
Ужас повторения – не вечен.
Только бы тебе внутри хватило
света, соков, материнской силы.
Мартовский старик, вздохнув туманно,
в книгу жизни впишет имя – Анна.
Клавдия Смирягина. Из приснившегося
Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе
Перевал
Попавшее в оконный переплёт,
сырое небо бьётся грудью в стену
гостиной, где безмолвно и степенно
сто лет столетник бабушкин растёт,
где ходики воркуют в тишине,
где вазочки на вязаных салфетках,
где кенар спит в накрытой пледом клетке,
присвистывая тоненько во сне.
И бабушка, вздыхая, прилегла
на круглый валик старого дивана.
В студёном ноябре темнеет рано,
и сделаны домашние дела.
И снится нашей бабушке вокзал,
прощанье на заснеженном перроне,
а после – степь, дорога, сани, кони,
и ночь, и узкий горный перевал…
………………………………………………………
Её нашёл наутро старший внук,
когда принёс продукты, как обычно.
(Она с годами стала склеротична —
обычный в этом возрасте недуг).
Что дальше было, что там за дела,
не помню… помню только снег и дали,
и тёплый свет на синем перевале,
который я когда-то перешла.
Про деда
Подумаешь, каких-то двести лет —
три жизни… ну, не три, пускай четыре —
прошло с тех пор, как мой безвестный дед
любил жену, сидел хмельной в трактире,
пахал. Да-да, конечно же, пахал!
Не зря меня весной на грядки тянет.
Встав затемно под пенье петуха,
шёл к озеру с рыбацкими сетями…
.
Всё было так. Дрожит тугая нить
длиной в четыре выгоревших следа.
И мне сегодня шага не ступить,
не отозвавшись эхом песне деда.
.
Вон он – сидит у Бога на виду,
устало свесив жилистые ноги,
на облаке, как сиживал в страду
на смётанном любовно пышном стоге.
У нас одна небесная стреха,
и шар земли, катящийся по блюдцу.
А двести лет – такая чепуха,
пройдут – и не успеешь оглянуться…
Про кота
Детей у них не было, видимо, Бог не дал,
а может, не больно хотели, хотя сначала
она колыбельку частенько во сне качала.
Потом перестала. Устала. Прошли года.
.
Он стал ей и мужем, и сыном, но вышел срок,
и он не проснулся обычным осенним утром.
Она на поминках не плакала почему-то.
Друзей проводила, защёлкнув дверной замок.
.
Отчётливо зная, что утром к нему уйдёт,
легла на кровать, примостившись привычно с края.
И вспомнила вдруг, окончательно засыпая,
что завтра голодным останется рыжий кот.
.
С тех пор миновало двенадцать протяжных лет.
И кот вечерами на кухне мурлыкал звонко.
Когда схоронила кота, принесла котёнка.
Зовёт его мальчиком. Гладит.
И в сердце – свет.
Финалист второго Открытого второго чемпионата России по литературе
« Опять, разбужена стихом, встаю… »
опять, разбужена стихом, встаю: ноль шесть– ноль три…с печалью (первым петухом), сигналящей внутри…а дальше кофе с коньяком, с туманом горький лес…опять разбужена стихом! и запахом чудес…и скажет стих: "полёт мой пей, и будешь ты не эльф, не мошка и не воробей, а многокрылый лев". и горький лес мне подсластит не солнечный коньяк, а рифма «кит» и «полетит», «рассвет-дурак» и «мрак». кровь-с молоком и смерть-с водой из долгой подземли. о ком мой стих, о ком мой злой? позли еще, позли! ведь злость как кофе в коньяке не даст мне опьянеть. и ложки кость в моей руке обглодана до «нет» – до «нет» обглодан ранний стих… я сплю почти опять, душа так-так, часы тик-тик: любовь, ноль семь-ноль пять. «Это такое глупое ноу-хау»
это такое глупое ноу-хау:
окна сдвигают брови, а я – застыла.
в мыслях моих копается доктор хаос,
ветром стальным рассверливая затылок.
в парк прилетит, заблокирует мой «аккаунт»
между двумя березами в мокрой гуще…
культи дубов лечит лето то мхом то градом.
зИмы во льду хоронят живых лягушек.
глупое ноу-хау: грущу, не каюсь,
звезды роняю в воду промерзшим уткам.
космос – моя больница. мой доктор – хаос.
ночь прислоняется к нам своим лунным ухом:
бьется ли птица в березовом подреберье?…
тьма-ингалятор – от проблесков задыхаюсь…
я обещаю поправиться и не бредить
верой в рассвет и в себя.
только в хаос…
Там высоко
так неужели расставшись, мы канем?…
дождь и в москве и в аду —
время стучит каблуками о камни,
напоминая: иду.
так неужели сей фатум лелеять? —
свет во дворе и в раю,
как в домино, наши лавочки склеил
там, высоко, на краю…
Улица Горя, Потери Аллея,
смерть на земле и под ней,
время за смертью бежит, что-то блея
про «не гоните коней».
так неужели еще надо четче
волку сказать «отступись»?
красные: шапка, кровь, небо и щечки…
рано тебе, отвернись…
так неужели опять когти в клавишах:
марш похоронный в раю —
осень, пустые и мокрые лавочки
там, высоко, на краю…
Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе
А пока
Утро с прищуром целует в веснушки. Лето.
Мама в косички вплетает тепло и ленты.
Завтрак – омлет, галеты. И сандалета
Где-то запряталась. Выбежишь босиком.
Лето не пахнет, лето благоухает
Спелой малиной, мамиными духами.
Мчишься по улице, лето в себя вдыхая.
Смотришь сквозь челку бесхитростно и легко.
Небо за крыши цепляется облаками.
Лето порывистым ветром тебя арканит.
Август кладет тебя в пасть свою пеликанью.
Скоро рябина доспеет до сочных бус.
Ну, а пока ты срываешь с соседской груши
Сладость свободы, испачкав лицо и рюши.
И, отдаваясь природе своей зверушьей,
Делаешь все по желанию – наобум.
Завтра ты станешь взрослой. За школьной партой
Тетя расскажет, что мир разделяет карта.
Что чудеса – это просто модель стандарта
Точных, доказанных опытами наук.
Ну, а пока небом дышится васильково.
Мир не разбросан, не сломлен, не забракован
Тетей с указкой и дядей в большом толковом.
Зелен, песочен, светел и большерук.
Ну, а пока ты уверена: люди – боги.
Ты еще знаешь счастливых, неодиноких.
Пыль, поднимаясь, целует босые ноги.
С каждым мгновением в жизнь открываешь дверь.
Скоро ты вырастешь, станешь чуть-чуть взрослее.
Мир тебе выставят лгущим и злым. Теплея,
Вечер весенний прошепчет, как здесь тебе я:
''Только не верь им, пожалуйста! Им не верь!''
Джеку-обожателю жизни
В полночь, Джек, небо синее, как наливной инжир,
И густое,
Густющее, словно вишневый джем.
Ночь, по полочкам звездочки разложив,
Наливается теплым джином в пустой фужер.
После двух, Джек, мне нравится слушать джаз,
Разбирать мир от башен до самых гнилых пружин.
Люди дремлют в объятиях старых цветных пижам.
Я шепчу: ''Расскажите, что снится вам, расскажи…''
Сквозь оконную раму дым вьется седым ужом.
Раскрывая окно, разрушаю его ажур.
Воздух свеж, аж колюч, впрочем, даже почти ежов.
Звезды выглядят снизу, как сладкий в горсти кунжут.
Под окном у меня, Джек, щетинится старый Джим.
Он оранжевый весь. Он, как солнце. Еще рыжей.
Он сидит до рассвета и пристально сторожит
Наши вещие сны, наши выдохи. Он блажен.
Под прицелом луны мысли движутся, словно жук,
Совершая полет и такой баджи-джамп/прыжок,
Что я вряд ли когда-нибудь это изображу,
Разве только тогда, когда перерожусь стрижом.
Ты есть ты. Я есть я. И нам незачем подражать.
Мир устал и уснул. Он широк и непостижим.
Ты сопишь, Джек, легонько подушку рукой прижав.
И мне хочется…
Хочется просто жить!
Джимми
Осень приходит в бедро целовать словами.
Джимми, давай-ка забудем, как нас сломали.
Джимми, давай-ка забудем, как те и эти
В нас с тобой умерли люди, погибли дети.
Как не хватило ни веры, ни сна, ни сил нам.
Как было солоно, как было больно сильно,
Когда в этой чертовой жизненной хирургии
Отрезались самые близкие и самые дорогие.
Джимми, давай не думать, что, может, завтра,
Нам распахнутся жуткие «двери» Сартра,
Или о том, что нас могут пометить чеково
В самой шестой и ужасной палате Чехова.
Как заставляют стонать нас, скулить и корчиться
Филипы Моррисы, Праймы, Рогани, Хортицы.
Как нас смертельно заботливо усмирили
Теми продуктами дьявольской индустрии.
Джимми, а с нами Бог неизбежно был (ли?)
Джимми, давай припомним, что мы забыли:
Брось забывать любить и любить забыться!
Будем менять манеры, привычки, быт сам.
Джимми, куда ведь дальше, под нами днище.
Видишь, у нас с тобой силы на тыщи нищих?
Молчи словами, разговаривай лишь касаниями.
Руками не думай, пускай решают сами они.
К черту одежды, замаскированные под Прада.
Только обнаженному телу известна правда.
Как-то непринужденно, небрежно, просто мы
