* * *
Безвольно плыть по утренней волне,
сплетённой из предзимнего тумана,
плащи, пальто, плешивые платаны
привычно оставляя в стороне.
Кофейной чашкой долго согревать
озябшие, негнущиеся пальцы,
и пусть жильцом себя не сознавать,
но — слава Богу! — и не постояльцем.
И обтекая отмели проблем,
хранить туманом смазаные лица…
не плакать — плыть… сливаться и не слиться
с чужими, но не чуждыми совсем…
Мы в детстве пахли рыбьей чешуёй,
всё знали о ветрах и о теченьях,
до синевы, до умопомраченья
ныряя в ускользающий прибой.
Летели к переливчатому дну
и вверх неслись стремительней дельфинов,
земные в этот миг — наполовину,
из двух стихий не выбрав ни одну.
А после на песке, как короли,
прозрачных мидий жарили и ели,
и открывались жаберные щели,
и снова нас тянуло от земли.
Туда, где серебрились косяки
ставриды над мохнатыми камнями,
и крабы нам железными клешнями
по-братски пожимали плавники.
На уровне моря, где берег щекочет волна,
где стайки мальчишек бычка подсекают на донку,
из пены морской, не спеша, выходила ОНА,
куриного бога неся на раскрытой ладони.
Прижмурив ресницы, смотрела в неровный овал,
и видел мир, отшумевший ещё до потопа —
там, бросив друзей, поджидал черепаху финвал,
и без парусов — на быке — уплывала Европа…
— Останься, Европа! — просила девчонка. — Быка
нельзя в океан! Он не кит!.. Он фарватер не знает!
— Смотри, обалдела, — рыбак подтолкнул рыбака,
а тот пробурчал: «Перегрелась. В июле бывает».
На самом краю обретённого рая
сижу… загораю…
болтаю ногами, глотаю маслины,
в прищур, как в прицел,
заресниченный, длинный
то бабочка влезет,
то дынная корка,
то юный папаша с мальцом на закорках,
то плавная рябь надувных крокодилов —
наверное, столько не водится в Нилах,
и Конго, и всех Амазонках на свете,
как в этой у моря отобранной клети
с усталой водой между трех волнорезов
и краем песка…
Очерчен раёк горизонта порезом.
а в общем — тоска.
В прохладе Хлебной гавани,
Вдали от дач Рено,
Где шкиперы усталые
Пьют критское вино,
Где воздух пахнет пристанью,
Корицей и смолой,
И гальками–монистами
Катается прибой,
ОН думает о Байроне,
Спасаясь от хандры,
Об играх светской барыни,
Любезной до поры,
О том, что надо выстрадать
Судьбу, коль ты Поэт…
ОН думает. До выстрела
Ещё тринадцать лет.
По Итальянской, по Итальянской
Бьются копыта, мчится коляска
Солнце сквозь листья — в бешеной пляске,
По Итальянской мчится коляска.
К белой ротонде, кованым стрелам,
К пальцам, дрожащим в кружеве белом, —
Вихрем сминая светские маски,
По Итальянской мчится коляска!
Елизавета, Элис, Элиза —
Имя в дыханьи южного бриза,
В спутанных кудрях, солнечной краске —
По Итальянской мчится коляска.
Мчится предтечей звукам романса,
Мчится к загадке VOBULIMANS’а…[1]
Что будет завтра — нынче не ясно.
По Итальянской мчится коляска…
ЯПОНСКОЕ КАЛЛИГРАФИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО
Незавершенность совершенства
и совершенство недомолвок —
на белом чёткий контур жеста
лишь чуть приподнимает полог…
За ним — огонь, и мысль, и сила,
и мимолётность озаренья,
за ним — что будет и что было,
за ним ошибки и прозренья…
Но где покров, и что — основа?
В чём зашифрован тайный смысл?
Здесь мысль не есть синоним слова,
а слово — не всегда есть мысль.
Почему не степнячке — скифянке,
вольной дочери вольного рода,
а степенной посадской славянке
посмуглила ты кожу, природа?
И в каком стародавнем колене,
на каком обороте земли
положила раскосые тени
на славянские скулы мои?
Где сплелись? На каком пепелище
две любви напоили коней?
Срез земли, обнажив корневища,
не распутает тайны корней…
Да и надо ли корни тревожить?
Давний след затерялся в пыли…
Я славянка со смуглою кожей.
Я — землянка с корнями земли…
Абрамцевская осень
Левитанье…
Ни ветерка —
Кленовый лёт в отвес…
В коряжинах река,
Недальний лес,
И нарастанье
Той тишины до ломоты в ушах,
Где даже шаг
Тяжел и неуместен…
Я первый раз
В до боли русском месте
Учусь по-русски
Воздухом дышать…
Где-то новости носят
на перьях сороки,
Ивы топят
безвольные пальцы в пруду…
Подышу на стекло,
нарисую дорогу
И уйду…
1. Я — двенадцатый ветер в календаре,
годовой эпилог,
Рождественская козерожка…
Бабушка говорила, дети
рождаются счастливыми на заре,
а ты родилась ночью,
когда мяукнула кошка,
и в дверную щель
просунув свиной пятак,
как в проглотную прорезь
метровского аппарата,
чертёнок родинками пометил места
будущих спотыканий —
нежно и аккуратно:
щёки для пощечин, весёлый крап,
шейного позвонка отметину — под ошейник,
и слева над грудью
(но это не для лап!)
это — «десятка» мишени!..
2. …Снова кошка мяучит,
планеты ломают строй,
надо мной зависает Кронос —
Сатурн, то есть…
Господи, прошу я,
поскорей закрой
эту глупую гороскопную повесть!..
У меня меняются линии на руке,
когда ветер теплеет,
и зацветают сливы,
и боли затягиваются шрамиками от пирке,
и я тогда не завидую
тем — утренним, счастливым…
Мне бы только ветер поймать —
пять последних дней
старого года
не пускают меня в новый…
Незнакомая женщина в зеркале
подмигивает мне:
«Родинка моя, — говорит, —
Будем здоровы!»
А перед временем потерь
Всё легче цепь приобретений —
Для горько пахнущих растений
Вот–вот должна открыться дверь…
И сухо хрустнет первый лед,
И первый лист сорвётся с клена…
И потому во мне живёт
Боязнь звонков и почтальона…
Когда совсем просох асфальт,
и тополя раскрыли губы
ветрам, и юный альт скворца
взорвался в сумраке скворечни,
когда запенились черешни,
и по ночам светло и трубно
завыли все коты в округе,
и заспешили к ним подруги,
иогда я гладила бельё, —
в нём жил уже весенний запах,
и под кипящим утюгом
он превращался в пьяный ветер
и рвал бессовестно из рук
прямые паруса простынок…
…А муж сказал, что я простыла,
что у меня весенний насморк,
и взгляд совсем респираторный,
а мне всё слышались валторны,
и мелкий бес зудел в ребре —
дразнил и требовал поблажки…
…Ах, как спокойно в ноябре
мне предаваться вечной глажке!..
Я так безнадежно больна
Каким-то вчерашним исходом,
Слезой по октябрьским водам
Неясная бродит вина:
Как будто не осень, а дождь
Виновен, что падают листья,
Как будто вчерашняя ложь
Дороже сегодняшних истин…
Безмысленно, темно и сонно
толкаясь в утренней тусовке,
вжимаясь в гущу тел бесполых,
чтоб додремать ночные бредни,
не поднимая век брезгливых
на неизменные пейзажи
индустриального предместья,
и на сограждан — пассажиров,
которых можно даже голых
вдавить друг в друга,
но не дрогнут
они инстинктом первородным,
не потому что — кодекс чести,
а потому что день не начат,
и нет ещё мужчин и женщин,
а только тёмный тёплый хаос,
не осознавший двуединства,
не потому что день не начат,
а потому что ночь без спроса
замкнула круг.
И для чужого
сомнамбулический автобус,
шофёр с широкими глазами,
в которых только осевая,
невнятный лепет выходящих,
кондуктора зрачок — монета —
прекрасный повод, чтоб свихнуться,
поверив вдруг в кончину мира,
летящего слепым снарядом
из ночи — в ночь
с блаженной миной.
