«Послышится тявканье песье…»
Послышится тявканье песье,
И вечер с грехом пополам
Доносит, как пахнут колосья,
И мысли уносит к полям.
Вполдремы мерещится дрема,
Вполсвета сквозит окоем,
А я приобщен окоема
И в самом забвенье моем.
И в лень погрузясь без остатка,
Я знаю в такие часы,
Что все мирозданье – площадка,
Где вечером тявкают псы.
«Не буду больше сонмом упований…»
Не буду больше сонмом упований,
Не буду тем, чем не был я вовек…
Волна с волной – ничто их не слиянней,
И мир течет подобно водам рек.
Стрела трясется – ведь уже в колчане
Мгновенный трепет будущность предрек.
Когда ярится буря в океане,
На ней печать грядущих мирных нег.
Мы таковы, какими только станем.
И потому в моей душевной стуже
Я собственным пребуду подражаньем.
Ответов нет, и моего здесь нет.
С чужой луны сюда струится вчуже
Все растворивший бесполезный свет.
«Проплыли тучи: снова я один…»
Проплыли тучи: снова я один.
Мерцает чернота густая.
Проглянул месяц из немых глубин,
Лучами чистыми блистая.
Ночной простор повис, как тяжкий груз,
И погружается в истому.
Мой новый день – каких достанет уз,
Чтоб привязать его к былому?
«Я отрекусь. На горном гребне…»
Я отрекусь. На горном гребне
Утес виднеется один —
И кажется еще волшебней
Тому, кто смотрит из низин.
И кажется, с единой целью
Его создало естество:
Чтоб мы узнали – из ущелья —
И не достигнули его.
Утес доступен для того,
Кто в восхожденье вложит душу,
А я – опустошен душой,
И нем, и клятвы не нарушу.
Я отрекаюсь. Я чужой.
«Луна бледнеет и тусклеет…»
Луна бледнеет и тусклеет,
Но не исчезнет даже днем:
Ничто на свете не истлеет,
Хотя бы в разуме моем;
А ты, по самой по границе
Мое минуя существо,
Поймешь ли, сердце, – чувство длится,
Когда в тебе уже мертво?
Тебя завижу – и отыду
В те вековечные края,
Где я любил Семирамиду
И был избранник бытия.
Ее любил – но без границы,
Вне расстояний и времен;
И в ту любовь, что только снится,
Я до сих пор еще влюблен.
И сознаю, тебя завидя,
Что мой когдатошний двойник —
Он опоздал к Семирамиде,
Предназначенья не постиг.
И прежний голос из ночей,
Из всех потерянных столетий
Звучит, единственный на свете!
Когда-то мой, теперь – ничей!
«Уже предвестие рассвета…»
Уже предвестие рассвета
Проглянуло из темноты.
Среди теней мелькнула где-то
Иная тень, зари примета,
Но тени темны и пусты.
Они пустые, но другие,
Чем та полуночная муть;
И призывает ностальгия
Не прошлое – лучи дневные,
Каким и следует блеснуть.
«В ночи рождаются зачатки…»
В ночи рождаются зачатки
Того, что сделается днем:
Лишь проблеск немощный и краткий,
Одни лишь темные догадки
В холодном воздухе ночном.
И только где-то, только где-то
Разнятся от ночных темнот;
И в том – тоскливая примета,
Но не утраты, а рассвета,
Который все-таки придет.
«И в чувстве боль, и в помысле – разруха…»
И в чувстве боль, и в помысле – разруха.
И каждый час тебе чужой:
Он прозвенит, и снова глухо
Над втуне плачущей душой.
Кому служить? Кому повелевать ей?
Набросок зимнего луча
Улегся утром у моей кровати,
Невнятно что-то бормоча.
То голоски мертворожденной рани:
Они, шурша и тормоша,
Внушают сонмы глупых упований,
Которым вверится душа.
«Сколько муки и разлада…»
Сколько муки и разлада
Позади и впереди!
Ничему душа не рада,
Бесполезным сгустком хлада
Сущая в моей груди!
И тоска – повсюду та же!
До конца – самоотчет!
Корабли без экипажей,
Нищий путник без поклажи —
Ничего их не спасет.
Все в тревоге и в тревоге,
А душа вершит вдали
Труд бессмысленный, убогий:
Умер путник на дороге
И пропали корабли.
Усилья тщетны, тщетны все усилья.
И ветер, что играет легкой пылью,
Рисует жизнь в кружении широком.
И дар, и подвиг – все дается Роком.
Превыше существующая сила
Всемирный скит собою населила,
Дала начало безысходной яви,
И замолчала – и сродни отраве.
Не преданный ни доброте, ни злобе,
Но равнодушно отвергая обе
И равнодушно слушая молебны,
Владычит Рок ни добрый, ни враждебный.
Порой бываем веселы – и что же?
Смеемся, наши лица искорежа.
Порою плачем – и закаплет влага.
Но Рок чудится злобы или блага.
Обходит Солнце все двенадцать знаков,
А наш удел навеки одинаков,
И где душа сама себе помнится,
Саму себя обступит, как темница.
Самим себе приснившиеся сами,
Мы выдумали Солнце с небесами,
А Солнце в небесах давно остыло,
Где вымерли – как не жили – светила.
Последний луч на пристань лег,
Сгущая сумрак над волнами.
Шум корабля уже далек,
Осталась темень между нами.
И расставаньем воздух сперт,
Уму отказано в просторе,
Чтоб сам он превратился в порт
И чтоб на просьбу об опоре
Всемирной пристанью блеснул,
Где каждый – вечности ровесник,
А хвойный и прибойный гул —
Уже ненужный провозвестник,
И чтоб, запруды проломив,
В безбрежной памяти звучало
Воспоминание про миф
Осиротелого причала.
Музыка. Нищая нота
С моей дремотой в ладу,
И мне проясняется что-то,
Чего никогда не найду.
Бездомные звуки… Ну что ж…
Как будто жизнь – баловала.
Ты дремлешь, зато и поймешь,
На кромке какого провала…
«Мне тоскливо и тоскливо…»
Мне тоскливо и тоскливо…
Завтра будет жизнь легка…
Настроений переливы —
Как всегда из пустяка.
Это солнце, эти тучи
Могут все переменить…
Все неверно, все зыбуче,
Быстро рвется мысли нить…
Это – правда на минуту,
Между миром и тоской…
Серый вечер. В сердце смута.
Завтра – солнце и покой.
«Еще горит закат дневной…»
Еще горит закат дневной…
Мое грядущее – сокрыто.
Душа… ей пусто быть одной…
Лазурный лучик ледяной
Уперся в мостовые плиты.
Лазурный лучик и туманный,
Угаснувшей поры дневной
Привет прощальный, безымянный…
Он весь во мне, он здесь со мной:
То луч последний, ледяной.
То музыка простая,
А может, колдовство…
И я перерастаю
В иное существо,
То существо, в котором
Умиротворены
Сморенные раздором
С действительностью сны,
Которому знакома
Та песня с давних лет
(И нет у сердца дома,
И в сердце дома нет).
Когда же эти звуки
Бегут из забытья,
Душа не помнит муки,
Души не помню я.
То музыка простая…
Бездумно подпою,
Заплачу, и растаю —
И быть перестаю.
«На небе все сущие зимы…»
На небе все сущие зимы
Затмили всю летнюю явь…
Так в пламень сойди негасимый
И сердце в покое оставь!
Ты разуму – тысяча казней,
Ты чувства мятешь вдалеке.
Твой образ еще неотвязней,
Чем ветер в пустом кошельке.
К ответной любви не принужу,
И грезы своей не уйму;
И горе горюется в стужу,
Но будет предел и ему.
Все просто… Метаюсь ревниво…
Но ревность не я изобрел.
В любви к тебе столько надрыва,
Который и зол, и не зол…
Потеха? Конечно. Но мне ведь
Он ясен и меньше суров,
Когда изливается в девять
И восемь певучих слогов.
«В переулке уже замолчали…»
В переулке уже замолчали.
Надвигается ночь.
Я не знаю, зачем я в печали
И зовется ли это печаль.
Может, эту влюбленную пару
Я пойму, никого не любя?
А вдали голоса и гитара,
Растерявшие сами себя…
И такая безмерная дрема
Наполняет чужую игру,
И душа, как подобье фантома,
Навесомо парит на ветру.
«Я болен жизнью. И из глуби горя…»
Я болен жизнью. И из глуби горя
Порою мысль является вовне,
Как будто сердце в вековом затворе,
Моей душе своим биеньем вторя,
Способно думать, с мозгом наравне.
Слагаюсь я из горечи притворной.
Идею непостижную люблю.
Одет я словно сказочный придворный,
Великолепный и всегда покорный
Измышленному кем-то королю.
Все только сон – и я, и кто мне дорог.
Из слабых рук вся разронялась кладь.
Я только жду, и наплывает морок.
Я нищий у отчаянья задворок,
Что так и не решился постучать.
«Я так хочу расслушать немоту…»
