И очень обиделся на мое машинальное замечание, что такого поэта знали Блок и Волошин, Элюар и Пикассо, Неруда и Сикейрос, Брехт и Тувим…
Поэта Катаева знали Бунин и Маяковский, Пастернак и Шенгели, Мандельштам и Асеев, Есенин и Багрицкий…
Думается, что почти к столетию со дня первой публикации его стихов пора и нынешним читателям узнать
такого поэта.Вадим Перельмутер
Ученик Бунина. Огромная жизненная удача. И она выпала на долю моего отца, писателя Валентина Петровича Катаева. «Ученик Бунина» вовсе не какое-то почетное звание, которым кого-то можно награждать, а кого-то, наоборот, этого звания лишать. Как, скажем, правительственных наград или даже вообще гражданства.
Позволю себе небольшой комментарий сына по поводу книги стихотворений отца.
Гимназистом отец пришел к Бунину с тетрадкой стихов и попросил научить его, как это нужно делать. Большой поэт отнесся более чем серьезно к детским стихотворным опытами. И вовсе не потому, что признал в одесском мальчике состоявшегося поэта – этот факт нам не известен. Дело в том, что Поэт получил возможность давать уроки стихотворного мастерства, как он его представляет. Судьбе угодно было, чтобы благодарный ученик сделал камерные, интимные, один на один, беседы с Поэтом достоянием многих и многих других людей, своих читателей. И речь в тех беседах идет не только о стихосложении, но о литературном творчестве вообще.
Что же произошло с тем пытливым удачливым гимназистом, как сложилась его дальнейшая судьба?
Он дожил до восьмидесяти девяти лет, издал бесчисленное количество книг, но среди этого множества не было одной, может быть, самой желанной, самой главной в жизни – книжки стихов.
Себя он называл «непризнанным поэтом».
Помню дачный поселок Переделкино, «городок писателей», в последние военные и первые послевоенные годы. Я помню его и позже, но именно тогда там царила поэзия, и мой папа (дошкольнику и младшему школьнику можно так называть отца), мягкий и нежный, словно бы сливался с природой – высокими соснами, заваленными снегом дачами и дорогами среди них, весенней распутицей, обезумевшей в половодье речушкой Сетунью, снесшей хлипкий автомобильный мост к кладбищу и станции…
И стихотворные строки. Они есть здесь, в этом сборнике.
Впрочем, некоторые стихотворения не вошли в основной «корпус». Но звучат в моей душе.
«За стволы трухлявых сосен Зацепившись вверх ногами, Разговаривали дятлы По лесному телеграфу…»
Это мои «папины» стихи. Им нечего делать в большой литературе! А вот четверостишие 1954 года, которое обязательно должно присутствовать в сборнике:
У нас дороги разные,
Расстаться нам не жаль.
Ты – капелька алмазная,
Я – черная эмаль.
«Черная эмаль» – небо, «капелька алмазная» – оставленная в небе дырка от пули. Образ, постоянно встречающийся в произведениях Катаева. Так, во всяком случае, мне кажется…
Последние несколько лет жизни отец посвятил тому, что приводил в порядок поэтический архив. Он выискивал в своих рукописях, беспорядочно рассованных по папкам, собственные стихи или же присланные ему кем-то копии стихотворений, напечатанных в разное время в газетах или журналах, и переписывал их в большие тетради, блокноты. Таких блокнотов набралось семь. Отец мечтательно говорил, что хорошо бы издать стихотворения отдельной книжкой. Он даже вел беседы на эту тему с молодыми коллегами-поэтами, время от времени навещавшими его.
Но все кончалось лишь горячими и пустыми пожеланиями.
Теперь – свершилось.
Павел Катаев
Холодом дышит природа немая.
С воем врывается ветер в трубу.
Желтые листья он крутит, играя,
Пусто и скучно в саду.
Черное море шумит на просторе,
Бешено волны седые кипят,
И над холодной, кипящей пучиной
Белые чайки визгливо кричат.
Крик их мешается с ревом стихии,
Скалы, как бронза, от ветра звенят,
Серым туманом покрыты обрывы,
Дачи пустые уныло молчат.
1910
Восток алел. Плескалось тихо море.
Соленый ветерок ромашки колыхал.
И чайки с криками носились на просторе.
Предутренний туман на запад улетал.
Я на скамье сидел и морем любовался.
Теснился в голове печальных мыслей рой.
Картины прошлого неслись передо мной.
В душе растаял лед и пламень разгорался…
Восток алел!..
1912
Шум. Говор. Зной. Мечети. Люди. Фески.
Как пестрый шарф раскинулся Стамбул.
Я помню – воздух млел в сухом июльском блеске
И вдоль Босфора жаркий ветер дул.
Под сводами Софии зной и гул
Сменила тень, как в темном перелеске.
Старик в чалме сквозь сон Коран тянул.
И надпись по стене вилась. Как арабески.
Нас провожал Стамбул грозою и дождем.
Мне вечер помнится томительный и жгучий.
Мелькнула молния из сине-желтой тучи.
Кипел залив, и грянул страшный гром,
Как в раскаленный брус тяжело звонкий молот.
И свод небес был надвое расколот.
1912
На ярких обоях лубки в золоченых багетах.
Кривые зерка́ла с следами бесчисленных мух,
Слой пыли не стертой на старых, как мебель,
портретах
На кафельной печке зеленый – из гипса – петух.
Везде занавески. Чехол на облезлом рояле.
С геранью вазоны на маленьком, низком окне.
И воском натертый паркет в этом крохотном зале.
На лаковом столике ваза стоит в стороне.
Здесь жизнь не кипит. Здесь все чинно и сонно.
Лишь изредка горе иль радость сюда заглянет.
Лишь гулкое тиканье старых часов монотонно
Несносно твердит, что бесстрастное время течет.
1912
Спит беспокойный Рим. Прохладен сумрак ночи.
Сияют звезды кротко в вышине.
И спят как белые видения колонны,
Облиты трепетным сиянием луны.
Но в роскоши, в богатстве утопая,
Блестящей свитою придворных окружен,
В своем дворце и гордый и надменный,
Пирует властный кай – Нерон.
Блестит огромный зал. Сверкают лампионы.
В курильницах дымится фимиам.
И розы сыплются каскадом ароматным,
И взгляд скользит по бархатным коврам.
Напитки сладкие в узорчатых стаканах
Прислужники-рабы разносят по столам.
Торжественно звучат литавры и тимпаны,
И нет конца напыщенным речам.
Вдруг шум умолк, и замерло собранье,
Затих ковшей хрустальных тяжкий звон.
И опершись на мрамор хладной лирой,
Дал знак внимания Нерон.
Вот он запел. И слышно только было,
Как ветерок по залу пролетит,
Да ароматной розовою влагой
Задумчивый фонтан о мрамор шелестит.
Он смолк… И гром рукоплесканий
Наполнил своды пышного дворца.
И до небес, из лести, возносили
Придворные бездарного певца.
1912
С первым солнышком весенним, с первым нежным поцелуем золотых лучей горячих, снег растаял у дороги и на мокром черноземе показались чуть приметно изумрудные иголки. Налились на вербах почки, прилетели с юга птицы, и, глядишь, весна ступает, словно гордая царевна, словно сказочная фея.
Лишь один на дне оврага, лишь один сугроб угрюмый – от метелей злых остаток – не растаял под лучами благодатного светила.
Все вокруг зазеленело, ручейки, звеня, сбегали вперегонку друг за другом, между желтеньких цветочков на крутых краях оврага…А сугроб стоял не тая, и угрюмый и холодный, как сама зима седая с ветром северным и вьюгой.
Солнце выше поднималось с каждым днем, и вот однажды на сугробе показались две слезинки, две хрустальные слезинки…
Уж ручьи давно сбежали по крутым краям оврага, среди ландышей душистых засинели незабудки…
А зеленые ракиты колыхали томно листья и шептали что-то тихо.
И сугроб холодный таял. Он не мог томиться дольше под горячими лучами… И сугроба в жаркий полдень под ракитами не стало, а на этом месте вырос кустик маленьких фиалок, как залог весны и солнца, вечной юности и счастья.
1913
«Все равно, куда ведет дорога…»
Все равно, куда ведет дорога.
Ночь в степи прохладна и ясна.
Улеглась в душе моей тревога,
А на сердце ранняя весна.
Весь отдавшись обаянью ночи,
В этот миг забыл я целый мир,
Только звезд серебряные очи
На меня смотрели сквозь эфир.
Кремешки трещали под ногою,
Я по ним, любовью полный, шел.
Лермонтов владел моей душою
И меня в неведомое вел.
1913–1982
«Багровой полосой горел закат осенний…»
Багровой полосой горел закат осенний,
В осенней тишине покоилась земля.
От каждой борозды тянулись длинно тени,
Ложились сумерки на голые поля.
Мы шли по узенькой тропинке на кладбище,
Лес каменных крестов мелькнул издалека,
