Алексей Недогонов - Дорога моей земли

Голуби мира летят,
летят с веточкою тоски.

Где-то в долине упал солдат
замертво на пески.
Ночь африканская. Путь прямой.
Дым с четырех сторон.
Сумерки тропиков. Но домой,
нет, не вернется он.
Голуби мира летят, летят
с холодом и теплом.
Пушки германские заговорят
на языке своем.
Руша преграды, мои враги
в лютых ночах идут,
снова солдатские сапоги
рейнские травы мнут.
Голуби мира летят, летят,
веточку в клюв зажав;
кружатся,
кружатся,
кружатся над
крышами всех держав.

Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Слыша его, у больных болот
возмужавший в борьбе
негр поднимается и поет
песенку о себе:
«Пусть в селении Суалы
в яростную грозу
враги заключат меня в кандалы —
я их перегрызу.
Примет кости мои земля —
брат мой возьмет ружье;
за океаном, у стен Кремля,
сердце стучит мое».

Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Оно адресовано миру всему,
и твердость в нем наша вся.
И московский юноша вторит ему,
тихо произнося:
— Милая Родина! Ты в бою
только мне протруби;
если надо тебе,
мою
голову — отруби!
Факелом над землей подними,
долго свети, свети,
чтобы открылись перед людьми
светлые все пути.

Разве знают мои враги
вечность таких минут,
враги, чьи солдатские сапоги
рейнские травы мнут?

Холмы и курганы
вблизи и вдали —
мозоли войны
на ладонях земли.

На всех расстояньях
шумит чернобыл —
от ханской орды
до фашистских могил!

Разрой чернозем
и взгляни: что ни шаг —
над костью монгольской
тевтонский шишак.

Французские ружья
с суглинком в стволе
(цейхгауз бесславья,
зарытый в земле)…

Оружье и череп —
гробница врагов.

Над нею комбайн
и пшеница веков,
и тридцать железных
бессмертных ветров
над башнями
танков
и крейсеров.

Земля моя знала
веселие бед,
столетья нашествий,
мильоны побед.

…Мы солнце куем,
и не ведаем мы,
когда нашу землю
поранит фугас,
но знаем —
тогда уж возникнут
холмы
на том континенте,
что выстрелит в нас.

Мы,
веря всю жизнь
в справедливость свою,
в любую невзгоду —
под Млечным Путем —
пощады не просим
в открытом бою,
а в гневе
прощенья врагам
не даем!

Я часто думаю над самой
простою истиной.
Всегда
мы покидаем домик с мамой
в свои незрелые года.
Спешим,
проходим стороною
осиротелые места.
Далекий путь!
А за спиною —
ни слез,
ни славы…
Лишь мечта!
Лишь детское непостоянство,
дорога в сумрак от ворот
да жажда света и пространства,
стремленье — выше и вперед.
Нам суждено бродить по свету
до той поры, покуда нас
к артиллерийскому лафету
не подведут в тревожный час.
Поэт,
покинь перо и музу,
вставай и слушай гул брони:
ты поэтическую блузу
на гимнастерку замени.
Забудь, как дрозд на ветке стонет,
как пахнут ландыши, забудь.
И если мать слезу уронит —
ты поцелуй ее
и — в путь.
Иди, как все.
И у границы
следи в тумане за врагом,
чтобы под Нуром очутиться,
топтать тюльпаны сапогом,
чтобы в степи,
где небо голо, —
в бою —
заметить сгоряча
улыбку конного монгола
и штык кровавый у плеча!

Я, о смелом подвиге мечтая,
рисовал войну примерно так:
парочка веселеньких атак,
путь домой и — слава золотая!

Маленький,
наивный человек,
рыцарек со шпагою картонной,
глянь в окно:
сечет вагоны снег,
путь мелькнул, как домик станционный.

Поезд мимо,
мимо,
мимо мчит,
мимо сел, разлук и одиночеств.
Мрак теплушки сер и нарочит —
разгадай его, сосредоточась!

Чрез мосты грохочет эшелон:
спит на тряских нарах батальон,
песенкой колесной убаюкан.
Спит, прижавшись к телу, медальон,
как зверек прозябший. С двух сторон —
ветер в щели, запах сукон…

Далека дорога, далека!
Вот он —
пред тобою край сосновый:
на снегу Финляндии суровой
тень красноармейского штыка.

Выноси, мужайся и терпи,
нелегка судьбина фронтовая!
Хочешь спать — ложись в сугроб и спи,
опаленных век не закрывая!

Хочешь встать — лежи на котелке!
Хочешь петь — тревожна мгла ночная!
Хочешь пить — мечтай о роднике!
Хочешь жить — умри, не отступая!

…Будет день — окончится война,
рассосутся боли раны жгучей,
все, как сон, пройдет. Но тишина
для того, кому была ценна,
пропастью покажется гремучей.

Нет, не с угодливым раденьем
приходит к почести солдат.

Он полчаса тому назад
в бою траншейном с наслажденьем
кинжал под левую лопатку
врагу всадил по рукоятку.
И, вытереть его забыв,
он после боя, в перерыв,
на ужин всех друзей созвал.
В его руке кинжал послушный
консервы жесткие вскрывал
и твердо резал хлеб насущный.

И стало ясного ясней,
что после этой схватки адской,
в тот час
победы хлеб солдатский
казался жестче, но вкусней.

В моих руках барахтался комок
живого тельца.
Он продрог, промок —
его всю ночь морозом донимало.
Он вырваться пытался,
но не мог,
хотел ударить клювом —
силы мало.

Я в домик внес его
и положил
на стол. И твердо счел его спасенным.
Из пехотинцев каждый дорожил
его дыханьем, крошечным
и учащенным.

Они, под крылья ватки подложив,
заботливо платочком накрывали.
Потом решили:
— Выживет едва ли…
Но воробей настойчив был:
— Жив, жив…

Придет стрелок с разведки —
мы навстречу
с вопросами:
— Ну как? —
и в шутку: — Жив?
А воробей опережает:
— Жив…
Он понимает шутку человечью.

Так время шло.
Покой сердца знобил.
— Пожалуй, этак зиму прозимуем… —
Но днем пришел приказ.
Он краток был:
«Сегодня ночью высоту штурмуем».

Закат сквозь окна
красный свет сочил, а он,
довольный новою судьбою,
о грань штыка
спокойно клюв точил,
как будто приготавливался к бою.

Когда наступила вечерняя мгла
и Вега сильней заблистала —
Большая Медведица на бок легла,
а Малая —
на ноги встала.

И, стоя, пила слюдяную росу
всю ночку,
до самого света.
Вдруг грянули выстрелы в финском лесу,
и ахнуло что-то и где-то,
и легкая звездочка пала в моря,
волною покрылася алой.

…Над Выборгом
багровела заря
от крови Медведицы Малой.

Игла мороза раннего остра.
Шипят дрова на раскаленной жести.
Я вновь веду с товарищами вместе
короткие беседы у костра.

И вполушепот мы —
не без грехов —
припоминаем трепетные были,
как мы к любви в доверие входили
при помощи лирических стихов.

Какие мы бываем в эти дни
смешные и наивные!
Мы часто
о женах вспоминаем для контраста,
чтобы траншеи были нам сродни.

Любимая,
сейчас, живя войной,
я так сдружился с вражьими смертями,
что, если б поменялись мы местами,
ты поняла б,
как ты любима мной!