Евгений Абросимов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Вороны каркали, и гаркали грачи,
Березы над весною, как врачи
В халатах узких. Пульс ручьев стучит.
Как у щенка чумного.
Закричи,
Февраль! И перекрестные лучи
Пронзят тебя. И мукам той ночи –
Над каждой строчкой бейся,– но учись.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждая строчка – это дуэль,-
Площадка отмерена точно.
И строчка на строчку – шинель на шинель,
И скресты двух шпаг – рифмы строчек.
И если верх – такая мысль,
За которую сжегся Коперник,
Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись,
Пусть пиши без бумаги и перьев.

Дождь. И вертикальными столбами
Дно земли таранила вода.
И казалось, сдвинутся над нами
Синие колонны навсегда.

Мы на дне глухого океана,
Даже если б не было дождя,
Проплывают птицы сквозь туманы,
Плавниками черными водя.

И земля лежит как Атлантида,
Скрытая морской травой лесов,
И внутри кургана скифский идол
Может испугать чутливых псов.

И мое дыханье белой чашей,
Пузырьками взвилося туда,
Где висит и видит землю нашу
Не открытая еще звезда,

Чтобы вынырнуть к поверхности, где мчится
К нам, на дно, забрасывая свет,
Заставляя сердце в ритм с ней биться,
Древняя флотилия планет.

Высокохудожественной
строчкой не хромаете,
Вы отображаете
Удачно дач лесок.
А я – романтик.
Мой стих не зеркало –
Но телескоп.
К кругосветному небу
Нас мучит любовь:
Боев
За коммуну
Мы смолоду ищем.
За границей
В каждой нише
По нищему,
Там небо в крестах самолетов –
Кладбищем,
И земля все в крестах
Пограничных столбов.
Я романтик –
Не рома,
Не мантий,-
Не так.
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
Командармом оставленной,
На еще разноцветной карте за Таллинном,
Пресс-папье покачивается, как танк.

От рожденья он не видел солнца.
Он до смерти не увидит звезд.
Он идет. И статуй гибких бронза
Смотрит зачарованно под мост.
Трость стучит слегка. Лицо недвижно.
Так проходит он меж двух сторон.
У лотка он покупает вишни
И под аркой входит на перрон.
Поезда приходят и уходят,
Мчит решетка тени по лицу.
В город дикая идет погода
Тою же походкой, что в лесу.
Как пред смертью – душным-душно стало.
И темно, хоть выколи глаза.
И над гулким куполом вокзала
Начался невидимый зигзаг.
Он узнал по грохоту. И сразу,
Вместе с громом и дождем, влетел
В предыдущую глухую фразу –
Поезд, на полметра от локтей.
А слепой остался на перроне.
И по скулам дождь прозрачный тек.
И размок в его больших ладонях
Из газеты сделанный кулек.
(Поезд шел, скользящий весь и гладкий,
В стелющемся понизу дыму.)
С неостановившейся площадки
Выскочила девушка к нему.
И ее лицо ласкали пальцы
Хоботками бабочек. И слов –
Не было. И поцелуй – прервался
Глупым многоточием гудков.
Чемодан распотрошив под ливнем,
Вишни в чайник всыпали. Потом
Об руку пошли, чтоб жить счастливо,
Чайник с вишнями внести в свой дом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И, прикуривая самокрутку,
У меня седой носильщик вдруг
Так спросил (мне сразу стало грустно):
«Кто еще встречает так сестру?»
Только б он соврал, старик носильщик.

Как в строгой анкете –
Скажу не таясь –
Начинается самое
Такое:
Мое родословное древо другое –
Я темнейший грузинский
Князь.
Как в Коране –
Книге дворянских деревьев –
Предначертаны
Чешуйчатые имена,
И
Ветхие ветви
И ветки древние
Упирались терниями
В меня.
Я немного скрывал это
Все года,
Что я актрисою-бабушкой – немец.
Но я не тогда,
А теперь и всегда
Считаю себя лишь по внуку:
Шарземец.
Исчерпать
Инвентарь грехов великих,
Как открытку перед атакой,
Спешу.
Давайте же
раскурим
эту книгу –
Я лучше новую напишу!
Потому что я верю, и я без вериг:
Я отшиб по звену и Ницше, и фронду,
И пять Материков моих сжимаются
Кулаком Ротфронта.
И теперь я по праву люблю Россию.

Я очень сильно
люблю Россию,
но если любовь
разделить на строчки —
получатся — фразы,
получится
сразу:
про землю ржаную,
про небо про синее,
как платье…
И глубже,
чем вздох между точек…
Как платье.
Как будто бы девушка это:
с длинными глазами речек в осень,
под взбалмошной прической
колосистого цвета,
на таком ветру,
что слово… назад… приносит…
И снова глаза морозит без шапок.
И шапку понес сумасшедший простор
в свист, в згу.
Когда степь ногами накреняется набок
и вцепляешься в стебли,
а небо – внизу.
Под ногами.
И боишься упасть в небо.
Вот Россия.
Тот нищ, кто в России не был.

Тогда начиналась Россия снова.
Но обугленные черепа домов
не ломались,
ступенями скалясь
в полынную завязь,
и в пустых глазницах
вороны смеялись.
И лестницы без этажей
поднимались в никуда,
в небо, еще багровое.
А безработные красноармейцы
с прошлогодней песней,
еще без рифм,
на всех перекрестках снимали
немецкую проволоку,
колючую, как готический шрифт.
По чердакам еще офицеры метались
и часы по выстрелам отмерялись.
Тогда победившим красным солдатам
богатырки-шлемы уже выдавали
и – наивно для нас,
как в стрелецком когда-то, –
на грудь нашивали мостики алые[60].
И по карусельным ярмаркам нэпа,
где влачили попы
кавунов корабли,
шлепались в жменю
огромадно-нелепые, как блины,
ярковыпеченные рубли…[61]

Этот стиль нам врал
про истоки,
про климат,
и Расея мужичилася по нем,
почти что Едзиною Недзелимой,
от разве с Красной Звездой,
а не с белым конем[62].
Он, вестимо, допрежь лгал
про дичь Россиеву,
что, знамо, под знамя
врастут кулаки.
Окромя — мужики
опосля тоски.
И над кажною стрехой
(по Павлу Васильеву)
рязныя рязанския б пятушки.
Потому что я русский наскрозь —
не смирюсь со срамом
наляпанного а-ля-рюс.

Я тоже любил
петушков под известкой.
Я тоже платил
некурящим подростком
совсем катерининские пятаки[63]
за строчки бороздками на березках,
за есенинские голубые стихи.
Я думал — пусть и грусть, и Русь,
в полтора березах не заблужусь.
И только потом я узнал, что солонки,
с навязчивой вязью азиатской тоски,
размалева русацкова в клюкву аль в солнце, —
интуристы скупают, но не мужики.
И только потом я узнал, что в звездах
куда мохнатее Южный Крест,
А петух-жар-птица-павлин прохвостый —
из Америки,
С картошкою русской вместе.
И мне захотелось такого простора,
чтоб парусом взвились
заштопанные шторы,
чтоб флотилией мчался
с землею город
в иностранные страны,
в заморское море!
Но, я продолжал любить Россию.