Евгений Абросимов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

На ключ, на цепочку двери,
На крюк, чтоб никто не узнал.
Что я — злополучный Сальери,
Что Моцарта я доконал.

Так. Теперь бы прилечь немножко,
Мысли стылые сном освежа,
Иль… На подоконник бы, да в окошко,
Да с четвертого б этажа!..

Полно, что ты? Клубок уж размотан,
И вопрос надоедливый стерт…
Где ты, Моцарт бессмертный? Вот он,
У меня он, но Моцарт — мертв.

О, теперь мне ничто не помеха,
И величье торжественных од
Уж никто непристойным смехом
По-мальчишески не перебьет.

И подымется плавно искусство
Без таинственных выкрутас…
Но как в комнате тихо, как пусто,
Как темно от невидящих глаз!

Посмотреть — крепко ль заперты двери,
Чтоб никто бы, никто не видал,
Как над Моцартом гордый Сальери,
Непреклонный Сальери рыдал.

Каждый вечер… Но, может быть, поздно
Сердце замкнутое открывать?
…Каждый вечер усталые звезды
Начинают к себе зазывать.

Каждый вечер над головою
В голубую дорогу манят
И серебряными под дугою
Колокольчиками звенят.

Голубой ли тот путь бесконечен?
Несмолкающему серебру
Улыбаются звезды вечером,
Угасая, грустят поутру.

Но бледнеют усталые звезды,
Чтобы вечером вспыхнуть опять, —
Никому, никогда не поздно
Сердце замкнутое раскрывать.

Вздохнув, рванулся паровоз,
И тронулся состав,
На запад сердце понеслось
От городских застав.
Послушен машинисту глаз,
Верна, крепка ладонь.
Шурует в топке кочегар —
Огонь, огонь, огонь.
Огонь, огонь. Труба гремит,

Оседлан верный конь.
— В седло! Марш-марш!.. — Из-под копыт
Огонь, огонь, огонь.

Огонь, огонь. Заправлен танк.
Тверда стальная бронь,
На правый фланг, на левый фланг —
Огонь, огонь, огонь.

Развернут фронт, дымится фронт,
И свастика — как спрут.
Застлала мутью горизонт,
И щупальца ползут.

Но нашей Родины, — о ты,
Чудовище, не тронь:
Во всех лучах ее звезды —
Огонь, огонь, огонь.

Огонь. Огонь. Гудит мотор,
Летит крылатый конь,
И с воздуха во весь опор
Врагу — огонь, огонь!

Отшумела гроза,
Поднималась трава
Молодая
Перед новой грозой.
Не моя ли каштановая
Голова
Поднялась перед черной
Войной?

Вечер — откровенность. Холод — дружба
Не в совсем старинных погребах.
Нам светились пивом грани кружки,
Как веселость светится в глазах.
Мы — мечтатели (иль нет?). Наверно,
Никто так не встревожит взгляд.
Взгляд. Один. Рассеянный и серый.
Медленный, как позабытый яд.
Было — наши почерки сплетались
На листе тетради черновой.
Иль случайно слово вырывалось,
Чтоб, смеясь, забыли мы его.
Будет — шашки — языки пожара
В ржанье волн — белесых жеребят,
И тогда бессонным комиссаром
Ободришь стихами ты ребят.
Все равно — меж камней Барселоны
Иль средь северногерманских мхов —
Будем жить зрачками слив зеленых,
Муравьями черными стихов.
Я хочу, чтоб пепел моей крови
В поле русском… ветер… голубом.
Чтоб в одно с прошелестом любови
Ветер пить черемухи кустом.
И следы от наших ног веселых
Пусть тогда проступят по земле
Так, как звезды в огородах голых
Проступают медленно во мгле.

Мы прощаемся. Навеки? Вряд ли!..
О, скрипи, последнее гусиное перо!
Отойдем, как паруса, как сабли
(Впереди — бело, в тылу — черно).

Друг заветный! Нас не разлучили
Ни года, идущие на ощупь,
И ни расстояния-пучины
Рощ и рек, в которых снятся рощи.
Помнишь доску нашей черной парты —
Вся в рубцах и надписях, и знаках,
Помнишь, как всегда мы ждали марта,
Как на перемене жадный запах
Мы в окно вдыхали. Крыши грелись,
Снег дымил, с землей смешавшись теплой.
Помнишь — наши мысли запотели
Пальцами чернильными на стеклах.
Помнишь столб железный в шуме улиц,
Вечер… огоньки автомобилей…
Мы мечтали, как нам улыбнулись,
Только никогда мы не любили…
Мы — мечтали. Про глаза-озера.
Неповторные мальчишеские бредни.
Мы последние с тобою фантазеры
До тоски, до берега, до смерти.
Помнишь — парк, деревья лили тени.
Разговоры за кремнями грецких.
Помнишь — картами спокойными. И деньги
Как смычок играли скрипкой сердца.
Мы студенты. Вот семь лет знакомы
Мы с тобою. Изменилось? Каплю.
Всё равно сидим опять мы дома,
Город за окном огнится рябью.
Мы сидим. Для нас хладеет камень,
Вот оно, суровое наследство.
И тогда, почти что стариками,
Вспомним мы опять про наше детство.

Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил.

Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек смелых,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.

Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции,
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет!

Далекий друг! Года и версты,
И стены книг библиотек
Нас разделяют. Шашкой Щорса
Врубиться в твой далекий век
Хочу. Чтоб, раскроивши череп
Врагу последнему и через
Него перешагнув, рубя,
Стать первым другом для тебя.

На двадцать лет я младше века,
Но он увидит смерть мою,
Захода горестные веки
Смежив. И я о нем пою.
И для тебя. Свищу пред боем,
Ракет сигнальных видя свет,
Военный в пиджаке поэт,
Что мучим мог быть — лишь покоем.

Я мало спал, товарищ милый!
Читал, бродяжил, голодал…
Пусть: отоспишься ты в могиле —
Багрицкий весело сказал…
Одно мне страшно в этом мире:
Что, в плащ окутавшися мглой,
Я буду — только командиром,
Не путеводною звездой.

Военный год стучится в двери
Моей страны. Он входит в дверь.
Какие беды и потери
Несет в зубах косматый зверь?
Какие люди возметнутся
Из поражений и побед?
Второй любовью Революции
Какой подымется поэт?

А туча виснет. Слава ей
Не будет синим ртом пропета.
Бывает даже у коней
В бою предчувствие победы…
Приходит бой с началом жатвы.
И гаснут молнии в цветах.
Но молнии — пружиной сжаты
В затворах, в тучах и в сердцах.

Наперевес с железом сизым
И я на проводку пойду,
И коммунизм опять так близок,
Как в девятнадцатом году.

…И пусть над степью, роясь в тряпках,
Сухой бессмертник зацветет
И соловей, нахохлясь зябко,
Вплетаясь в ветер, запоет.