«Уйдёт, неласковая, сквозь долгую зевоту…»
Уйдёт, неласковая, сквозь долгую зевоту
долдоня – музыке наперерез —
перевранное пушкинское «что-то
мне грустно, бес»,
и пораженческая страсть немытою гадалкой
воспламенит воображение, бубня
о Лао-цзы, и друг лысеющий в тусовке жалкой
чурается меня.
И то – пора и мне мужать, рассматривать серьёзно
пожитки собственные, в холщовый узелок
увязанные в прихожей. Поздно, поздно
бузить, предчувствовать, раскаиваться. Видит Бог,
что всяк, кичащийся иллюзией о даре
небесном, о восторгах юных жён,
неправ – ему, подобно псу, скворцу и прочей твари,
предел от века положен.
Не оттого ли спит, безвременною смертию наказан,
казнен, в сырых сокольнических песках учитель бедный мой.
Ах, как он удивлённо пел любовь и светлый разум,
и утренние возвращения домой!
А уж если пить, учил, то – повышая градус,
схитрить, вильнуть – но только не уплачивая в срок
унылым мытарем на скорбь, огонь и радость
исчисленный налог.
ВДАЛИ МЕРЦАЕТ ГОРОД ГАЛИЧ
Стихи мальчика Теодора
От автора
Мало кто ожидал от моего доброго знакомого, одиннадцатилетнего мальчика Теодора, что он внезапно увлечётся сочинением поэзии. С одной стороны, мальчик может целый день проваляться на диване с томиком Хармса, Асадова или Анненского. С другой стороны, сам он, по известным причинам психиатрического порядка, изъясняется с трудом, почти бессвязно, не умея – или не желая – сообщить окружающим своих безотчётных мыслей. Стихи мальчика Теодора значительно яснее, чем его прямая речь; надеюсь, что создаваемый им странноватый мир (где верная орфография соседствует с весьма приблизительным воспроизведением русских склонений и спряжений, а логика строится по своим, находящимся в иных измерениях, законам) достоин благосклонного внимания читателя.
«Я думаю, родина – это подснежник…»
Я думаю, родина – это подснежник.
Она – не амбар, а базар.
Густой подорожник, хрустящий валежник,
Обиженный дворник Назар.
Каховка, Каховка, родная маёвка,
Горячая пицца, лети!
Мы добрые люди, но наша винтовка
Стучит на запасном пути.
Не зря же, ликуя, Семён и Антипа
Бесплатно снимали штаны
За летнюю музыку нового типа
На фронте гражданской войны!
И всё-таки родина – это непросто.
Она – тополиный листок,
Сухой расстегай невысокого роста,
Рассветного страха глоток.
Она – комиссар мировому пожару,
Она – молодой анекдот
Про то, как целует Аврам свою Сару,
И белку ласкает удод.
«Распушись, товарищ Пушкин!..»
Распушись, товарищ Пушкин!
Не ленись, товарищ Ленин!
Восставай, товарищ Сталин!
Будь попроще, мистер Хер!
Воскресай, товарищ Горький!
Слишком долго ты в могиле
Спал, и видел сны, быть может,
Про распад СССР!
Заливает баки Баков,
Пикадором служит Быков,
Расставляет буквы Буков,
Много есть у нас друзей.
Если все они возьмутся
За пеньковую верёвку,
Несомненно, перетянут
Всех бессовестных врагов!
Чтоб охотиться на волка,
Пете надобна двустволка,
Пусть скорей берет со склада
Своё новое ружьё!
Не броди, товарищ Бродский!
А воспой свою отчизну
Акварелью, постным маслом,
Загрунтованным холстом!
Жизнь нуждается в подпорке,
Сне, описке, оговорке,
Тихо тешится оглаской,
Ветром, голосом, звездой.
Вот и место для Гефеста,
Уверяет слесарь честный,
Возводящий наковальню
Над осеннею водой.
«чем же могу я утешить латника…»
чем же могу я утешить латника
превращающегося в покойника
раскрывающего окровавленный рот
но ещё пронзительнее крик путника
в чью спину вонзается нож разбойника
у самых у городских ворот
«Спускается с горных отрогов…»
Спускается с горных отрогов,
с цветущих памирских лугов
Сергей Саваофович Богов,
известный любимец богов.
Он помнит синайские грозы,
ребячьего мяса не ест,
сжимает десницею – розу,
а шуйцей – ржавеющий крест.
Он тем, кто напрасно страдали,
нелестно твердит: «Поделом!»
Ремни его лёгких сандалий
завязаны смертным узлом.
Всесильный пасхальный барашек!
Покорны и ангел, и бес
спасителю всех чебурашек,
особому другу небес.
И даже писатель бездымный,
осадочных мастер пород,
поёт ему дивные гимны,
сердечные оды поёт.
Пусть в мире, где грех непролазен
и мучима волком коза,
сияют, как маленький лазер,
его голубые глаза!
«то голосить то задыхаться…»
то голосить то задыхаться
переживать и плакать зря
в приёмной вышней примелькаться
как дождь в начале октября
ну что ты буйствуешь романтик
я денег с мёртвых не беру
кладя им в гроб конфетный фантик
от мишек в липовом бору
откроем газ затеплим свечки
спроворим творческий уют
одноэтажные овечки
в небритом воздухе снуют
и мы заласканные ложью
что светом – звёздный водоём
впервые в жизни волю Божью
как некий дар осознаём
«В те времена носили барды…»
В те времена носили барды
носы, чулки и бакенбарды,
но Исаак и Эдуард
не признавали бакенбард.
Они, чужие в мире этом,
где звери бьют друг друга в пах,
предпочитали петь дуэтом
для говорящих черепах —
тех самых, что шагали в ногу
и с горьким криком «Облегчи!»
наперебой молились Богу
в лубянской стиснутой ночи.
В те времена большой идеи
Россией правили злодеи
но Эдухард и Исабак
любили бешеных собак.
Жевали истину в горошек,
не знали, что Господь велик,
на завтрак ели рыжих кошек
и в чай крошили базилик.
Интеллигент – не просто педик.
Сорока спит, попав впросак,
от злостной астмы умер Эдик,
от пули помер Исаак.
Но мы-то помним! Мы-то знаем!
Нам суждена судьба иная!
Как Афродитин сын Эней,
мы просвещённей и умней,
и, заедая пшённой кашей
прожжённый панцирь черепаший,
на кровь прошедшую и грязь
глядим, воркуя и смеясь.
«меркнут старые пластинки…»
меркнут старые пластинки
мёртвым морем пахнет йод
вася в каменном ботинке
песню чудную поёт
и вампир, и три медведя,
эльф, ночное существо, —
грустно ловят все соседи
бессловесную его
Ах, любители распада!
Обнимать – не целовать.
Умоляю вас, не надо
друга васю убивать.
Он певец и безутешен,
а среди его алён —
кто расстрелян, кто повешен,
кто при жизни ослеплён.
Умоляю вас, не стоит!
Погодите, он и сам
полумузыкой простою
долг заплатит небесам
До-ре-ми! Соль-ре! На хлипкой
почве мира, как малы
те, что стали хриплой скрипкой
в жёлтых капельках смолы
«в херсоне, где яд отвергал митридат…»
в херсоне, где яд отвергал митридат,
где сосны шумят без кальсон,
шерстистые звёзды, взвывая, твердят
о смерти, похожей на сон
в херсоне, где одноладонный хлоп́ок
истлел, как египетский хлопок,
старуха рахиль продаёт черепок
беззвучных научных раскопок
а я малахольный считаю что зря
рука в золотых волосках
чрезмерные цены за череп царя
вещавшего на языках
давно позади копьещитовый труд
в обиде бежал неприятель
на камне горилку свинцовую пьют
сильфида и гробокопатель
грешил и военную суллу крошил
меч вкладывал вкривь а не вкось
но слишком усердно суглинок сушил
его серебристую кость
верёвка протяжная с детским бельём
в прокуренной фильме феллини
и пьющие (спящие) плачут вдвоём
от запаха крымской полыни
«печальна участь апельсина…»
печальна участь апельсина
в мортирной схватке мировой
расти без мрамора и сына
качая римской головой
его сжуёт девятый пленум
и унесёт река Ловать
евгений проданный туркменам
не мог страстнее целовать
как муэдзины льстят авгуры
зловещим судьбам овощей
моржа крещатика лемуры
и вообще других вещей
а под рукой мадонна осень
и сон дневной орденоносен
и мещанин на букву «ща»
не ищет тайного борща
amigo брось тянуть резину
страховка проза а не вред
я сам подобен муэдзину
как древнеримский минарет
а в небе крыс сменяют мыши
и типографские клише
но как же я его услышу
и потолкую о душе
«уходи без оглядки кручина…»
уходи без оглядки кручина
ты беспочвенно плачешь жена
есаул настоящий мужчина
и виагра ему не нужна
но как только станица уснула
и поёжились звезды звеня
нет милее душе есаула
чем седлать вороного коня
он поскачет почти без ансамбля
в окружении гусь и ворон
захватив воронёную саблю
в трёхлинейке последний патрон
понесётся в степные просторы
жарко в зеркало неба смотрясь
берегитесь татарские воры
эфиопы и прочая мразь
как давид опасался саула
так трепещет чеченский аул
предвкушая визит есаула
направляйся же к ним есаул
дай же волю весёлому гневу
и услышав как плачет дитя
защищай свою родину деву
безрассудною шашкой свистя
«в подлеске фресок и мозаик…»
