«У причалов остроухий пинчер…»[180]
У причалов остроухий пинчер
Водит нынче тоненькую мисс.
Англичаночка, не осрамитесь,
Не для шкуны же папаша вынянчил!
Рыжий боцман выплюнул табак,
Рыжий боцман подмигнул подвахте:
«Этакую ежели на бак,
Ну-ка, малый, выдержишь характер?»
Хохотала праздная корма:
«Не матросу сватать недотрогу!
Глянь-ка, боцман, чертов доберман,
Что ни тумба, поднимает ногу!..»
Лучший виски — уайтхорс виски:
Белая лошадь, по-английски.
ПОЛКОВОЙ ВРАЧ («Умирает ли в тифе лиса…»)[181]
Умирает ли в тифе лиса,
Погибает ли дрозд от простуды?
Не изведает сифилиса
Даже кот, похудевший от блуда!
Вы — шутник. Папироса во рту,
Под большой электрической лампой
Отмечаете люэс, ртуть
И ломаете горлышки ампул.
И на беглую спутанность фраз,
На звенящую просьбу вопроса
Улыбаетесь: «Даже Эразм —
Роттердамский! —
Немного без носу!»
УЗОРЫ ПАМЯТИ («Я пишу рассказы…»)[182]
Я пишу рассказы
И стихи в газете,
Вы кроите платья
В модной мастерской.
Прихожу домой я,
Пьяный, на рассвете
С медленной и серой
Утренней тоской.
Зверем сон на сердце
Тяжело надавит,
Оторвет, поднимет
И умчит в Москву,
И былое снова
Пережить заставит,
Словно сон недавний,
Вставший наяву.
Озарен высоким
Золотистым светом
Белый, загудевший
Институтский зал.
В золотом мундире
Маленьким кадетом
Я вхожу и сердцем
Погружаюсь в бал.
И едва окину
Залу первым взглядом,
Как уж сердцем выну
Из всего и всех
Вашу пелерину
С классной дамой рядом
И глаза, что ярче
Васильков в овсе.
В сердце вздрогнет жальце,
Но не к вам, а всё же
Прежде к классной даме
Надо подойти.
Миг — и мы несемся
В застонавшем вальсе,
И любовь над нами
Облаком летит!
Франт в сумском мундире
Управляет балом —
Ментик и лядунка,
Молодец-гусар.
Сердце бьется ровно
В напряженьи алом…
Ластится к перчатке
Девичья коса.
Па-де-патинером
Сменена мазурка.
Шепот: «Я устала!»
Легкая душа…
Снова к классной даме…
Шестиклассник Шурка
Говорит, что Лара
Очень хороша.
…Просыпаюсь. Утро.
Штора. Свет неверный.
Стол и стул похожи
На немых химер.
Думаю, зевая:
«На балах, наверно,
Больше не танцуют
Па-де-патинер».
И на сон далекий
Сердце не ответит.
Только скрипки плачут
Золотой тоской…
Я пишу рассказы
И стихи в газете,
Вы кроите платья
В модной мастерской.
«Льстивый ветер целует в уста…»[183]
Льстивый ветер целует в уста
И клянется, и никнет устало,
А поселок серебряным стал
И серебряной станция стала.
Не томи, не таись, не таи:
Эти рельсы звенят о разлуке,
Закачали деревья свои
Безнадежно воздетые руки.
И ладонь не тяни же к виску,
Злую память назад отодвинь же, —
Эта ночь превращает тоску
В лунный свет на картинах Куинджи!
И душа растворяется в нем,
Голубом и неистово белом,
И не в дом мы безмолвно идем —
В саркофаг, нарисованный мелом.
Вышел в запас, —
Служба была хлопотлива.
Денег припас,
Выстроил дом у залива.
Скушно, — один…
Пел: «Прилети, голубица!»
Есть карабин,
Чтоб от хунхузов отбиться.
Рядом тайга,
Тигровый след и кабаний,
Лупит вьюга,
Как на пустом барабане.
Жить ничего:
Вдоволь и спирта, и пищи.
Встретишь его —
Лишь по-разбойничьи свищет.
Ссадит в сугроб
(Лихо добытчику с сумкой),
Целится в лоб
Тигровой смертью дум-думкой.
Ладит и тот,
Черную спину сутуля.
В огненный пот
Бросит свинцовая пуля.
Скажет врагу:
«Милый, добей-ка, однако».
И на бегу
Взвоет о павшем собака.
Ночью придет
Волчья певучая стая,
И заметет
К утру пороша густая.
СОН ПРО КОТА-МУРЛЫКУ («Ты любишь кошку, ласковый звереныш…»)[185]
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том,
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом.
Ты любишь кошку, ласковый звереныш,
Мой белокурый, ясноглазый гном.
Смычком любви твою кроватку тронув,
Я пронесусь в сознании твоем.
Мурлыка спит, поджав седые лапки,
Ленив Мурлыка, белолобый кот.
Его потешно наряжая в тряпки,
Ты слушаешь, как нежно он поет.
Приходит сон, как принц золотокудрый,
Целует в глазки, говорит: «Пора!»
И кот встает, такой большой и мудрый,
И охраняет детку до утра.
Он больше тигра, только очень ласков,
И сторожит он девочкин покой.
Он лучше няньки намурлычет сказку
И гладит лапкой, как она — рукой.
Настанет утро. Нету великана,
Но позабыть виденье нелегко.
Мурлыка же из твоего стакана
Поспешно пьет парное молоко.
ПОСЛЕ ДОЖДЯ («Чем, мураш, застыв на пальце…»)[186]
Чем, мураш, застыв на пальце,
Удивлен — скажи на милость?
Солнце из-под одеяльца
Ватной тучки покатилось.
Две веселых трясогузки,
Непоседы, ненасытки,
Объяснялись по-французски
Одобряя вкус улитки.
Ветер листки березы
Пересчитывал. Березка
Шутника, роняя слезы,
Отгоняла веткой хлесткой.
А когда — глядите сами —
Рвался он, бежать желая,
То она его ветвями
Обнимала, не пуская.
В облаках же два пилота
Мчались, вскрикивая звонко:
Это — плавности полета
Обучала ястребенка
Ястребиха… За оградой
Тополь руки тянет к небу…
Мира лучшего не надо!
Мира лучшего не требуй!
ВЕСЕННИЙ ДОЛЬНИК («Объективно ничтожны признаки…»)[187]
Объективно ничтожны признаки,
Ртуть в термометре — над нолем,
Да весеннего ветра-капризника
Направления не поймем.
Синева под глазами девушек,
У мальчишек в глазах задор,
И медлительные, как неучи,
Облака: золотой затор.
Но вглядитесь: переоценкою
Зимних ценностей занят мир;
Даже нищий, звенящий центами,
Чем-то новым себя томит.
Непреложное стало мнимостью —
Паром стаивает, спеша, —
И повита зеленой жимолостью
Человеческая душа.
Я весь день не хожу, а плаваю
В этом воздухе Ястребином.
…Я зову вас в борьбу за славу и
За победу неистребимую!
Харбин, 1930
«Последний рубль дорог…»[188]