Я жил в общежитии врачей. Семь больничных коек несуразно расположились в комнате странной формы, соответствующей периметру причудливой башни - хозяйственной пристройки к баронскому дворцу, ставшему помещением ортопедического института. В общежитие надо было подниматься по бесконечной крутой каменной лестнице, вдыхая неаппетитные, даже подозрительные запахи институтской кухни. Моя койка занимала привилегированное место у единственного в комнате участка ровной стенки слева от двери. К сожалению, занимать эту койку мне доводилось нечасто. Бесконечная работа в клинике, библиотеке и в экспериментальном отделе, суточные дежурства, внезапные подъёмы ночью, если травматологический пункт не справлялся с потоком карет скорой помощи.
И в этот жаркий летний день, когда уже несколько часов моя голодная утроба настойчиво требовала заполнить её какой угодно пищей, в карантинное отделение позвонил главный врач и приказал мне немедленно спуститься к ожидающей у подъезда карете скорой помощи, которая доставит меня на аэродром к самолёту санитарной авиации. В Белоцерковском районе тяжёлая спинномозговая травма. Необходима немедленная операция. Я робко заметил, что сейчас уже третий час, что с утра я ничего не ел, а в таком состоянии как-то не очень уютно лететь на лёгком самолёте. Перекус займёт у меня максимум минут десять. Телефонная трубка начальственно прорычала, что перекусить можно и на аэродроме.
Тель-Авив, 17 ноября 2010 г. Фото Е.Берковича
С включённой сиреной, разгоняя автомобили, автобусы и троллейбусы, пренебрегая запретами светофоров, карета скорой помощи за восемь минут проделала многокилометровый путь по улицам города до Святошино, до стоянки самолёта санитарной авиации. Самолёт почему-то сирены не включал и вообще не спешил взлетать. Не помню уже, по какой причине. Съестным в обозреваемом пространстве, увы, не пахло. Около пяти часов мы наконец взлетели. Ещё примерно через час, осмотрев травмированного больного, я приступил к операции на позвоночнике. Спинной мозг, к счастью, не был повреждён. Он только был сдавлен кровоизлиянием. Именно этим объяснялся паралич ног и потеря чувствительности ниже пупка. Всё стало быстро возвращаться к норме, как только я вскрыл гематому под твёрдой мозговой оболочкой.
Всеобщая радость - и больного, молодого электрика, свалившегося с телеграфного столба, и моя, и ассистировавшего мне главного врача, хирурга с двадцатипятилетним стажем, который впервые увидел такую операцию, и сестёр, и санитарок - захлестнула операционную. Главный врач тут же на радостях пригласил меня выпить и закусить. Моя проснувшаяся утроба напомнила мне о том, о чём я успел забыть во время операции. Я уже предвкушал удовольствие от выпивки и закуски. Но на моё несчастье в дверях обозначился пилот, парень чуть старше меня, и уверил всех в том, что вылететь следует немедленно, так как быстро смеркается, и в таких условиях посадка самолёта в Киеве может оказаться опасной или даже неосуществимой. Ничего не поделаешь. В жизни у меня бывали и более продолжительные голодовки. Пришлось лететь.
Полетели. Как только самолёт набрал высоту, пилот попытался убедить меня в том, что уже смеркается и посадка в Киеве невозможна. Зато в пяти минутах отсюда, возле села, в котором живёт его тёща, можно сесть. А уж тёща накормит нас так, как самым капризным гурманам не снилось. Этот аргумент оказался для меня неотразимым, и я согласился на вынужденную посадку.
Вскоре показалось нужное нам село и шалаш сторожившего бахчу, на попечение которого пилот собирался оставить самолёт на ночь. Заход на посадку почему-то оказался неудачным. Мы чуть не врезались в деревья на опушке леса. В последний миг пилот рванул штурвал на себя, и самолёт круто взмыл вверх. Мы сделали ещё один круг. Я смотрел, как мальчишки мчатся из села к убранному полю рядом с бахчёй. Второй заход на посадку оказался удачным. Мы выбрались из самолёта. К пилоту подскочил его восьмилетний сын. Но общение с отцом продолжалось недолго. Самолёт оказался интереснее человека, пусть даже родного.
Пилот предложил пойти в село напрямик через лес. Сказал, что так ближе. Меня это несколько удивило. Я ведь видел, что пацаны бежали из села по открытой местности. Но пилот - решил я - знает лучше. У него ведь здесь сын и главное - кормящая тёща. Минут двадцать мы безнадёжно блуждали по лесу. Стало темнеть. Внезапно на нас обрушилась гроза. Но какая! Я промок не до нитки - до мозга костей. Пилот сник и не понимал, где мы находимся. По мху на деревьях я примерно представил себе стороны света и, вспомнив, как сверху выглядел этот, казалось бы, небольшой лес, взял команду на себя. До меня, наконец, дошло, чего стоит пилот, его квалификация и умение ориентироваться. Вскоре мы вышли на опушку, правда, далековато от села. Гроза прекратилась так же внезапно, как началась, но дождь продолжал моросить.
Было уже совсем темно, когда мы сподобились лицезреть тёщу. О том, что мы появимся, она уже знала от внука, а возможно, даже раньше, услышав рокот самолёта дорогого зятя. Радости на её лице при нашем появлении я почему-то не заметил. Она неохотно поставила перед нами весьма ограниченное количество хлеба, гнилые помидоры и по стакану молока. Я чувствовал себя ужасно, ещё не понимая, в чём дело. Мне уже не нужна была еда. Мне хотелось побыстрее лечь. За тёщей мы поднялись на сеновал. Она постелила рядно. Всё было бы терпимо, если бы не протекала крыша и комары не атаковали моё лицо и руки.
Перед рассветом меня разбудил пронизывающий холод. Мне казалось, что даже в самые лютые морозы я не ощущал такого режущего холода. Тёща угостила нас завтраком - точной копией вчерашнего ужина. Есть мне почему-то не хотелось. Это было необъяснимо, потому что в ту пору мне хотелось есть даже тогда, когда я был сыт. По мокрой траве мы пошли к самолёту, до которого, как оказалось, не более трехсот метров.
С аэродрома в институт меня привезли в полубессознательном состоянии. Температура тела приближалась к сорока одному градусу. Дикий непрекращающийся кашель выворачивал меня наизнанку. Снова я попал под опеку детского врача. Коклюш. Я стал мишенью незлобивых насмешек шести коллег-общежитейцев, которым я отравлял жизнь своим кашлем.
На пятый день полегчало. Я даже подумал, что не всё так плохо, как казалось в начале болезни. Во-первых, наконец-то появилась возможность поваляться в постели и читать не только монографии и научные журналы. Оказывается, на свете ещё не перевелись отличная проза и поэзия. Во-вторых, уже в течение пяти дней нет необходимости бриться, подвергая себя истязанию. Электрической бритвы у меня не было. Я пользовался безопасной бритвой, лезвие «Нева» в которой было не намного острее и тоньше косы. И хотя прошло уже девять лет после того, как я в последний раз горел в танке, кожа лица была более чувствительной, чем мне бы хотелось, и кровоточила после каждой экзекуции. Таким образом, даже от коклюша в двадцативосьмилетнем возрасте есть некоторая польза.
Послеполуденная тишина наполняла безлюдную комнату общежития. Лёжа на своей больничной койке, я получал удовольствие от стихов Верхарна. В дверь постучали. Вошёл мой друг, с которым мы в течение нескольких лет учились в одной группе в институте. Молодой хирург Семён Резник приехал из своей глуши в Киев, в институт усовершенствования врачей. Об этом он рассказал спустя минуту. А в момент появления в дверях он спросил:
- К тебе можно?
- Ты же видишь, что можно. Ты ведь уже вошёл.
- Я не один. Со мной моя двоюродная сестра. Она показала мне дорогу в твой институт.
- Всем можно.
В ту пору меня не интересовали ничьи сёстры, ни родные, ни двоюродные. В мире существовала только моя работа врача и начинающего исследователя.
Вошла девушка с толстой чёрной косой, тяжёлой короной венчающей красивую голову. Смуглое лицо. Большие, широко расставленные чёрные глаза. Скромное штапельное красное платье с белыми полосками на стройной фигуре.
- Здравствуйте, - сказала она и села на табуретку рядом с моей кроватью.
Двадцать минут длилась наша беседа с Сеней. В течение всего этого времени девушка не проронила ни слова. Если я не ошибаюсь, даже не назвала своего имени. У меня не возникла мысль о том, какое впечатление на красивую девушку может произвести пятидневная щетина на моём лице. Я даже не подумал, какое впечатление на неё могло произвести это более чем убогое жилище с семью больничными койками в комнате, для чертежа плана которой годилось только лекало, но никак не линейка.
- До свидания, - сказала девушка и вышла в коридор. Это было второе слово, которое она произнесла за всё время визита.
- Будь здоров, - сказал Сеня уже в дверном проёме. Но я задержал его:
- Сеня, стой. Она будет моей женой.
Сеня ехидно улыбнулся:
