Вспыхнуло пламя над "Фердинандом". И черный столб дыма ввинтился в серое литовское небо. И я не заметил, что кому-нибудь удалось выскочить из горящей самоходки.
Ребята жали мне руку. А старший лейтенант Куковец даже стиснул меня в объятиях. Но и сейчас не дал снарядов, жадюга.
Вот тогда в нескольких сотнях метров прямо перед собой, прямо на западе, над холмиками за речкой, мы увидели торчащие набалдашники восьмидесятивосьмимиллиметровых пушек.
Не просто пушек. Девять "тигров" нацелились на фольварк. Нас они еще не видели. И не видели двух танков в болоте.
Не было ни малейшего сомнения в том, что они поедут сюда.
Четыре танка. Каких там четыре? Куковец не в счет. Три тридцатьчетверки против девяти "тигров", которые куда страшнее "Фердинанда". Лобовая броня толстенная, а пушка такая же, как у самоходки. Но дело даже не в этом.
Когда мы взяли Куковца за жабры, оказалось, что из шестнадцати снарядов у него только два бронебойных. Да у меня один. И еще три у ребят. Итого - шесть бронебойных снарядов против девяти "тигров". Верная бессмысленная гибель. Надо уматывать.
А танки в болоте? Связаться с ними по радио не удалось. Сукины сыны! Хоть бы один сидел у рации! Копаются в болоте. "Тигров", конечно, не видят. Интересно, есть ли у них снаряды? Но что они сделают "тиграм", если те пойдут в лоб?
Гибель оправдана, если может принести какую-нибудь пользу. Но в такой ситуации...
Надо смываться. Другого выхода нет. Так решили все.
И мы смылись. Но как?
Едва танки выскочили из фольварка, десятки болванок зафыркали нам вслед. (Я-то не видел. Я ничего не видел и не слышал, так мы улепетывали. Это потом рассказали наши тыловики. Они смотрели на всю катавасию из имения). А летели мы так, что конструкторы тридцатьчетверки не поверили бы своим глазам. И ни одна болванка не задела нас. И что самое забавное, оба танка выскочили из болота и рванулись вслед за нами параллельным курсом.
Когда уже все затихло, я спросил Кольку Букина, чего он драпал, если не видел "тигров". А он ответил: "Знамо дело, стали бы вы так улепетывать, если бы вам шило в зад не воткнули. Ну, а я, что - рыжий?" Но ведь Колька действительно был рыжим.
Остановились мы у изгороди имения. Тут подскочил пехотный подполковник и стал нас чихвостить за драп.
Мы в свою очередь послали его. Пехота ведь отстала от нас и не дошла до фольварка.
А подполковник, увидев непочтительность лейтенантов, завелся и, подпрыгивая на носках, кричал, что сейчас, когда вся героическая Красная армия неудержимо наступает на запад, позор горстке трусов, да еще из знаменитой гвардейской бригады, бесстыдно покидать свои позиции.
Он бы еще долго нудил. Он уже здорово раскрутился. И кто знает, чем бы это окончилось. Ведь после всего пережитого мы не очень смахивали на примерных учеников и уже начали огрызаться, не взирая на звания и должности. И уже попахивало тем, что дело сгоряча может дойти до пистолетов.
Но появилась шестерка "илов", покружила над нами, над фольварком, над речушкой, а немцы запустили в нашу сторону белую ракету, и штурмовики пошли на нас.
Между прочим, в отличие от немцев, знавших, не случайно запустивших белую ракету, мы не знали сигналов взаимодействия с авиацией на этот день.
Танк мой левым бортом вплотную прижался к проволочной изгороди имения. Справа - пустое поле. По нему уже пошли фонтанчики, поднятые очередями из штурмовиков.
Пехотный подполковник, за секунду до этого так красноречиво рассуждавший о героизме, юркнул под днище моего танка. Ну как тут было не ткнуть его сапогом в зад? Что я и сделал не без удовольствия.
Подполковник вполне мог решить, что снаряд или ракета настигла его задницу.
"Илы" выстроились в круг и началась карусель. Уже кто-то из наших свалился замертво. Кричали раненые. Добро еще старые липы имения спрятали несколько танков.
Может быть потому, что подполковник загородил своим задом лаз под мою машину и мне некуда было деться, а штурмовики крыли во всю из пушек и я знал, что у каждого из них в запасе есть еще реактивные снаряды, подвешенные вместо бомб, я добежал до танка майора Дороша, который не участвовал в атаке и не покидал имения, и взял у его механика ракетницу и белую ракету.
Белая полоса перечеркнула серое небо в сторону немцев.
Слава Богу, что-то разладилось в небесной карусели. "Илы" постреляли по фольварку, где нас, к счастью, уже не было и улетели домой докладывать о своем героическом вылете, за определенное количество которых каждому летчику причитался какой-то орден.
Пехотный подполковник, когда уже все утихло, выбрался из-под моего танка. Грязи на нем сейчас было больше, чем раньше спеси. Тем более, что именно в этот момент по фольварку, где нас, слава Богу, уже не было, как, впрочем, не было и немцев, дружно ударили "катюши" этого самого подполковника. Что и говорить, веселый был денек.
А я все стоял и смотрел поверх пластика кабины на быстро темнеющее море, на угасающее небо над ним. И даже таинственный шепот набегающих волн, магический, убаюкивающий, сейчас почему-то не успокаивал меня.
Я никак не мог понять, почему снова увидел все это, если, собственно говоря, должен был увидеть только "Фердинанд", из которого рванулось пламя, должен был увидеть, как черный столб дыма ввинтился в серое литовское небо и замер неподвижно.
Но так бывает всегда, когда кажется, что под черепом зашевелился осколок. Никогда не знаешь, до какой точки докатятся воспоминания. Улыбнешься ли чему-нибудь забавному, или снова будешь умирать от черного подлого страха.
Через несколько минут с женой и сыном мы пошли на ужин. Столовая гагринской турбазы ничем или почти ничем не отличалась от подобных общепитовских заведений.
Здесь, пожалуй, уже можно было бы обойтись без подробностей, так как всем известно, что пищу принимают в несколько смен, и меню... - надо ли говорить про меню? - и теснота в двух больших залах, одинаково похожих на столовую и на конюшню.
Но нас это не касалось. Мы ужинали в третьем зале, существенно отличавшемся от двух, похожих на конюшню.
Высокие окна, задрапированные легкими кремовыми портьерами, смотрели на море. У окон стояли со вкусом сервированные столики. На каждом столике на деревянной подставочке кокетливо красовался красно-желто-черный флажок с гербом Германской Демократической Республики. Миловидная официантка-грузинка грациозно разносила семгу, такую розовую, сочную и нежную, что от одного ее вида блаженство наполняло мой рот и растекалось по всему телу. А люди, которым, в отличие от меня, разрешали в шортах входить в столовую, развалились за этими столиками в позах, которые мне тревожно напоминали то ли что-то уже описанное, то ли виденное мной в натуре, что-то такое, что мне ужасно не хотелось вспоминать сейчас, в Гагре 1968 года.
С женой и сыном за особые заслуги, оказанные гагринцам на ниве здравоохранения, я тоже сподобился ужинать в этом зале. Правда, входить сюда мы были обязаны, как формулировалось, прилично одетыми. Но все же... не в конюшню.
Сидели мы не у окна за столиком с красно-желто-черным флажком, а у противоположной стены. И между теми столиками и нашими был еще один ряд столов, пустующих, ничейных, как нейтралка.
И семги на ужин нам не подали. Вместо семги на закуску выдали ложечку икры баклажанной, консервированной в позапрошлом году. И даже вид ее не улучшал пищеварения. И почему-то мясного рагу хватило только на столики у окон. А у нас был все тот же так называемый шницель рубленный, в котором мясо обнаруживалось только при тщательнейшем качественном анализе.
Миловидная грузинка не подносила нам красивых чашек с какао.
Сын рыскал по столовой в поисках чайника, в котором еще можно было найти остывающий напиток.
Ужин проходил, как формулируют, в дружеской атмосфере.
Оттуда, из-за столика с красно-желто-черным флажком, мне приветливо помахал длиной рукой мой старый знакомый.
Подарок Всевышнего. Два рассказа
Может ли быть такое - не суметь ответить на простейший вопрос, что это было - видение или сновидение? Неужели человек не может вразумительно сказать, что это ему просто приснилось? А если он не уверен, что это ему приснилось, то как отличить видение от сновидения?
Тяжёлый недуг ветряная оспа у двадцативосьмилетнего крепкого мужчины. На первых порах испуганные врачи даже заподозрили оспу натуральную. Ветрянкой меня наградили мои маленькие пациенты в карантинном отделении, которым я заведовал. Отделение было обособленной частью детской клиники Киевского ортопедического института. Возможно, будь я нормальным врачом, подчинявшимся правилам гигиены, ветрянка ко мне не пристала бы. Но младенцы, увечные, полностью изолированные от родителей, лишённые ласки, страдавшие от болей после тяжёлых операций. Как можно было не приласкать ребёнка, не взять его на руки, не прижать нежно своё лицо к его личику, не поцеловать? Как можно было не посвятить такому ребёнку каждую свободную минуту? Беда только, что минут этих было маловато.
