и уже с той поры из него всё в большей степени выглядывал немалый урон.
Ущемлёнными до крайности оказывались мужья, жёнам и пассиям которых позволялось перебирать и менять любовников как им могло заблагорассудиться и лелеять в себе ту неудержимую их распущенность, какую всем полагалось принимать снисходительно и всепрощающе. Модель поведения для мужьёв предусматривалась хотя и сильно схожая с этой, но и своеобразная.
Обращения к справедливости им обязательно требовалось увязывать со строгой нормой защиты породной чести. А это в высшей степени усложняло сведение счетов с появлявшимися отовсюду любовниками их женщин, а также и с самими неверными женщинами, когда в наказание или в устрашение как тем так и другим годились бы средства вроде суровых назидательных объяснений или даже физических воздействий – пощёчин или серьёзных побоев.
Речь могла идти только о картеле – вызове обидчика (и лишь одного – мужского – пола) на поединок или дуэль с соблюдением правил исключительной сословной вежливости и с применением смертельного оружия, рапиры или меча, а – на это решались очень и очень редко.
Предпочитали молча сносить позор от изменниц и от вероломства их сторонних обожателей, а заодно и – соответствующие светские сплетни, как бы не замечая очевидного, и в результате большинство мужей, а в немалых случаях – уже и женихов или наречённых обрекалось на восполнение презренного племени рогоносцев…
Будучи поставлен в условия, когда выбирать ему не приходилось, Алекс, готовясь к предстоящему ночному визиту к нему Ани, был тем не менее не склонен принимать их, досконально в них не разобравшись.
Что значит ни о чём не беспокоиться?
Даже о том, что могло быть связано с присутствием слуги?
Проговорившись, тот мог представить его встречу с девушкой перед жильцами дома и даже дворней в каких угодно вольных интерпретациях и намёках.
По своему статусу тот, конечно, обязан держать язык за зубами, но ведь гарантии этому нет никакой. Сплетни могли дойти до столичного света, а мало ли их там разносилось о нём по любому, даже мелочному поводу, неизменно доставляя ему досаду и раздражение? Нет, оставлять слугу не годится.
Отсылая его отдыхать вплоть до завтрака и сказав ему, что во всём управится сам, Алекс, однако, чувствовал неловкость от ущемления той его свободы, какою должны были быть обоснованы другие его действия и намерения. Ладно, не всё шло как бы он хотел со ссудой и с сочинением стихов.
Но не мог же он забыть о вещах не менее серьёзных и едва ли не главных на данный момент, поскольку они впрямую касались его порядочности и достоинства – как дворянина.
Да, именно о них следовало теперь помнить постоянно. В частности, никак невозможным было устраниться от мыслей об израненном и совершенно беспомощном Акиме, страдания которого ещё предыдущей ночью воспринимались как невыносимые. Или – об Андрее, с его обречённостью из-за тяжёлой простуды и уже почти до конца выношенном решении покинуть лесное сообщество и скрыться.
Что принуждены будут делать люди, оставаясь без пропитания, без лекарской помощи, без вожака? Пусть они и разбойники, но он поручился честью, пообещав посодействовать им.
Не будет такого содействия, они наверняка предпочтут поступать не иначе как только по-разбойничьи, зло и жестоко, уже в отношении каждого, кто встретится им на их пути, в том числе, разумеется, и в отношении таких личностей, как он, известный поэт. В том правота – за ними, а вина – его, пусть даже и – не во всём.
Уже теперь ему становилось чуть ли не ясным, что дело с оказанием содействия, за которое он взялся, может быть ему неподъёмным.
За столом во время ужина у него была хорошая возможность определить, насколько вероятна его удача в предстоящем. Почему Андрей предложил ему обратиться лишь к управляющему? Тот нисколько не показался ему достойным доверия. Знает всё, что происходит в имении, о тратах и всякого рода обращениях, связанных с ними, вынужден докладывать своим господам.
Как он воспримет переданную через него просьбу? Только как просьбу? Или, может быть, как требование, намёк на жестокую расправу в случае отказа? Значит, этот человек заведомо должен быть поставлен в губительные для него обстоятельства…
Подступаться к другим лицам, которых поэт узнал во время недавнего ужина, также было рискованно или даже нелепо.
Если кто-либо из них и мог сочувствовать беглым, то с изрядной оглядкой – как бы не быть в этом замеченным его властителями.
Уставившись на единственную горевшую свечу, уже основательно осевшую ко дну посеребренного шандала старой работы, рядовой носитель сословной чести, уйдя в себя, снова и снова пробовал укрепиться в тех соображениях, какие позволяли бы ему преодолеть возраставшую неопределённость почти как неизбежных предстоящих событий и – так не свойственное для него убывание в нём решимости перебороть свои сомнения.
Аня застала его в таком отстранённом состоянии, но каким образом и с какой стороны она впорхнула в его обиталище, он даже не заметил. Она, оказывается, несколько опаздывала. Почувствовав её рядом и придвинув ей стул вблизи напротив себя, он усилием воли заставил себя встряхнуться, и когда она наконец уселась и откинулась на спинку, стараясь не показывать своей смущённости и озорно улыбаясь, выбрав позу, при которой свет от свечи падал бы также и на неё, он принялся внимательно рассматривать её.
Теперь в его взгляде легко угадывались та повышенная, глубокая внимательность и тёплое искреннее любопытство, приправленные лукавинкой и иронией, которые всегда украшали его, когда отвлечённые мысли постоянно были готовы взаимодействовать с его чувствами, затрагивавшими в нём что-либо близкое поэзии.
В обстановке уединения в довольно просторной комнате хотя и с ограниченным освещением Аня и в самом деле не могла не заметить этого возвышения в нём как бы искрившейся его чувственности, а соответственно этому ей очень легко было сразу обратить внимание и на себя, на свою красоту и развившуюся пышную её женственность, скрыть которые было бы вообще никак невозможно, тем более сейчас, в условиях некой кружившей девичье воображение неизвестности, почти таинственности, так что уверенность её в себе тут же падала на благодатную почву, подстёгивая воодушевление визави.
– Что же мы молчим? – тихо произнесла она и слегка притронулась пальцами своей руки к одной из его пястей, не прикрытой манжетой рубашки.
– Как вы хороши; я любуюсь, – проговорил он, уставившись взглядом прямо в её глаза и сознавая, что на этом нить его мыслей обрывалась и возвратиться к ним он не сможет.
– Я польщена и – очень рада. Благодарю. Я ждала… Однако позвольте вам напомнить?..
– Что?..
