должно быть. Кажется, я буду верить всему, что ты говоришь – и что ты с этим будешь делать?
– Была сегодня в «Пульсе». Проторчала там два часа, выслушивая новую редакторшу, с упоением рассказывающую о работе в жёлтой прессе и собственных заслугах на этом поприще. Писать в рубрику «Криминал», «Жизнь» (вариации в духе бразильских сериалов), «Интим»? Знаешь, я сегодня так обрадовалась, что у меня нет семьи и детей, которых нужно кормить, работая где попало и ломая себя, что я совершенно свободна. Шёл молодой человек навстречу, я, как водится, пронзительно посмотрела ему в глаза – хотя тыщщу раз убеждалась, что лучше так не делать, но это уже привычка. Так он потом вернулся, догнал меня и спросил, не хочу ли я познакомиться – таким тоном, как будто собирался мне что-то срочно продать.
– Пишу быстрее, сумка еще не разобрана. Солнце и пыль. Полностью страхи не исчезнут – это было бы безразличием. И больно с этой нехваткой, что не проснёшься рядом, – но и без неё плохо. Но нам легче друг с другом. Мы становимся разогретым газом – можем поднять воздушный шар. Хотя я и своими силами летаю. Место в самолёте рядом пустое – свернулся и спал четыре часа. Так что не напрягай ничего, я к тебе много раз в голову просто так прихожу, втекаю.
– Отсутствие особенно чувствуется вечерами, между сном и явью, между прошлым и будущим. (Пришла кошка. Подтверждает, что нам тебя очень не хватает.) Я боюсь в самом начале, когда понимания почти нет, так что легко одним неосторожным словом или действием всё испортить. Ты меня так долго и уверенно убеждал в том, что ничего с тобой не случится, что я совершенно в это верю теперь.
– А я в начале боюсь все-таки меньше. В начале есть только возможность. А потом – есть человек, общая память, предвкушение будущего, и очень больно это терять. Хотя, конечно, в начале всё более хрупкое, и терять возможность тоже жалко.
– Ты со мной, но о ком ты сейчас думаешь? вот о ком будет твоя последняя мысль?
– Хорошо, я обещаю подумать о тебе.
Как переправлять фотокамеру, если брода нет? Ты её будешь держать в руке, а я буксировать круг с тобой. Но вдруг верёвкой круг порву? Нет, лучше я буду плыть в круге и держать камеру одной рукой. Нет, брызги будут. Тогда ты в круге будешь держать одной рукой камеру, а другой веревку, за которую я буду тянуть и плыть. Хороши мысли для трёх часов ночи. Утром ты, конечно, спасла день. Идти тебе не хотелось, остались дома, посмотрели перевод, целовались до снесения крыши. А сделали бы по-моему – месили бы грязь под дождём. Но что делать, если я должен тянуть тебя во всякие негарантированные места.
– Единица – тонкий стебель, самое начало. Зелёный.
Два – змея, вставшая на хвост. Чёрный.
Три – окружности сплющились и разомкнулись, устремлённые куда-то. Оранжевый.
Четыре – углы, жёсткость, твёрдость, камень. Серо-коричневый.
Пять – кусок круга, кусок угла, не делящееся, крапчатое, пятнистое. Чуть ли не красно-зелёный.
Шесть – стекает навстречу и мягко шелестит. Снег? Белый.
Семь – нож, кромка, пересекающее и пересечённое, далёкое от равновесия. Красный.
Восемь – уравновешенная симметрия шаров, бесконечность пространства. Голубой.
Девять – прыжок, солнце в зените. Жёлтый.
Нуль – пространство, наполненное чем-то ещё невидимым. Фиолетовый.
– Нет, единица, пожалуй, жёлто-горчичная. Жёлтая, может быть, как желток, как что-то зарождающееся.
Два – банально, но лебедь. Поэтому сине-голубой.
Три – красный. Зрелая середина недели.
Четыре – мягкий, пушистый плед, защищающий от холода, под которым можно спрятаться ночью от героев страшных снов. Зелёный. Или в клетку.
Пять – надутая утка. Серо-синяя, ничего не видящая вокруг.
Шесть – что-то тёмное и не такое простое и безобидное, каким кажется на первый взгляд.
Семь – холодный, серебристый, тем более если ещё и нож. Лезвие коньков?
Восемь – чёрный или цвет ночного ясного неба. Бесконечность.
Девять – коричневый, неопределённый тёмный цвет, готовый выродиться во что-то. Надрыв, кажущаяся неустойчивость.
Ноль – прозрачность, тонкие контуры, свежесть, хрупкое начало и самоуверенный Шалтай-болтай.
– Тут всё по-прежнему. Без меня за два месяца они не сделали абсолютно ничего, даже материалы не заказали. Так всегда и бывает, но все равно тоскливо. И в книжных ничего, тебя достойного. Кажется, я сливки снял уже. Купил себе такой же, как тебе в прошлый раз, с черно-белой фотографией, и ещё один пейзажный, где довольно много Буллока, но у тебя это тоже в альбоме из Америки есть. Вышла большая серия графики, но Шиле у меня достаточно, Роден мне не очень нравится, Пикассо – они зачем-то опубликовали его рисунки гипсовых голов чуть ли не школьных времен. Купил только альбом Матисса.
– Мне тоже с мамой тяжело, вряд ли смогу ей объяснить, что я делаю и зачем живу именно так. Мне несколько помогают мои дела – если человека в Америке переводят и в Китай зовут, наверное, у него всё хорошо… Но это вроде пятерок в школе – чтобы отвязались.
– Весь день сегодня сдерживаю слёзы от твоего присутствия и отсутствия. Значит, ты всё-таки есть.
– Чем больше привычка, тем больше нехватка. Мне тебя и при просыпании не хватает – тем более что ты и по утрам вполне вразумительная и не являешься только объектом любования.
– Черчу детали оборудования, заказываю образцы для эксперимента. Середина обычно легче проходит, под конец опять будет гонка. Чайника в комнате нет, у них не быстро допросишься, хорошо, кипятильник с собой таскаю. У стола на кухне подломилась ножка, все упало, хоть не разбилось, переставлял мебель, заменив стол тумбочкой. Вот в этом дни и проходят.
– Письмо к тебе – встреча с тобой, дело совершенно интимное – я сосредотачиваюсь на тебе, прочее из головы выбрасывая – не могу сидеть у компьютера с каменным видом – ты же сексом при посторонних не.
– Около корпуса кричит ночная птица, грустно и пронзительно, что-то вроде ка-а, ка-а (Ка – душа у древних египтян). Всё более мне кажется, что весна – это человек (и дом – это человек).
– Ещё до того, как ты меня вероломно соблазнять начал, буквально за несколько часов или минут до этого, отметила для себя в очередной раз, что ты на меня по-особенному смотришь, и меня это действительно тронуло, хотя тогда и не осознавала, до какой степени.
– Взгляд тогда был скорее
