Людьми и дорог мне мой город, я его не променяю ни на какой другой! Здесь моя семья, здесь мои дети и внуки, здесь мои друзья, мои коллеги, мои знакомые. Без всех этих людей я жизни не представляю.
Александр Золотов
Головницкий — известный и неизвестный
Человек не был в городе, где прошли его детство и юность, больше сорока лет. За спиной остались гражданская война, работа на производстве и стройках, Великая Отечественная… Наконец, жизнь привела его сюда.
И вот уже старый человек Павел Александрович Тумбин ходит по улицам Челябинска, выискивает то, что напоминало бы ему о былом.
— Что больше всего поразило вас в Челябинске после долгой разлуки? — спросил я у Тумбина. Он задумался, помолчал с минуту. И ответил:
— Памятник «Орленок» на Алом поле. Когда покидал я эти места, был очень похож на того паренька на пьедестале. Даже одет был так же: шинель не по размеру, грубые солдатские ботинки… И вот, представьте, смотрю теперь на город его глазами и не узнаю. И думаю: «Нет, не зря все же прожили мы жизнь…»
Долгое время «Орленок» считался гордостью, своего рода эмблемой Челябинска. Его воспроизводили в книгах и альбомах, на почтовых конвертах и обложках блокнотов. И памятник стоит того. Ведь это несомненно лучшее из монументальных произведений, созданных за все годы Советской власти на Урале.
Мне посчастливилось близко знать автора «Орленка» Льва Николаевича Головницкого. Познакомились мы буквально через неделю-другую после открытия памятника. Были годы, когда регулярно встречались, дружили, до самого его отъезда в Красноярск.
Вспоминаю, идем как-то через мост на реке Миасс, что у филармонии. Остановились возле мальчишек с удочками.
— Знаешь, — говорит Лев, — а ведь и я когда-то часто пропадал здесь. Только, похоже, чебак у нас клевал получше.
Его предки жили в Белоруссии. Родился Лев в Кургане, но семья вскоре переехала в Челябинск. Этот город он всегда считал родным.
Жили они на улице Советской, в деревянном домишке недалеко от часового завода. Первые воспоминания детства — ночные гости. Заспанное лицо отца — за ним пришли, чтобы отрядить во внеочередной рейс. Отец — машинист. «Тоже стану водить поезда», — мечта мальчишеских лет.
Только дорога у каждого своя. Захватив из дома полмешка картошки — послевоенное время было трудным, — Головницкий едет в Саратов, в художественное училище.
«Что до общих дисциплин, — признавался он, — учился я скверно, одно время даже отчислять собирались». Отстоял, разглядев в пареньке искру Божью, преподава-тель Э. Ф. Эккерт, позже отдавший ему в жены свою младшую дочь Энрику. Она тоже училась на скульптора.
Во время выбора темы диплома Льву, уже проявившему свои способности, доверили вылепить портрет Сталина. Но Головницкий проявил свою ершистость, а к тому же и смелость — отказался: в голове зрела другая, более волновавшая его тема — «Молодогвардейцы перед казнью». К счастью, конфликт не раздули, сошлись на Николае Островском.
Вокруг готовой работы закипели страсти: портрет, что было непривычно для той поры, вышел психологическим. И вот, защитив диплом, Лев везет свою первую работу в столицу, чтобы выслушать приговор специалистов. Одаренность молодого скульптора отметили все, однако и здешних знатоков смутило отсутствие жизнеутверждения, оптимизма… «А ведь у меня, — рассказывал Лев, — и так Островский голову с подушки поднял — не мог он этого…»
Из Саратова в Челябинск Головницкий возвращается с молодой женой. Первое время живут с его родителями, в страшно скученной обстановке, а тут еще родилась двойня. Но работается отлично. «Островский», «Павел Корчагин», «Орленок» — цепочка в его творчестве. От конкретного образа — к обобщению, от станковой скульптуры — к монументальной.
Памятник «Орленок» был открыт 29 октября 1958 года и сразу сделал имя автора известным. Одаренность Головницкого отмечали ведущие скульпторы страны — Томский, Вучетич, Кибальников, Белашова. Скульптурный вариант «Орленка» побывал на Всемирной выставке в Брюсселе, Лев получил за него престижную премию Ленинского комсомола.
Восхождение его на Олимп оказалось стремительным. Только тридцать с небольшим, а он уже возглавляет областную организацию художников, избран в правления Союза художников РСФСР и СССР, ему присвоено звание заслуженного деятеля искусств России.
Однако в жизни по-прежнему Лев прост и доступен. Полученную премию собрался было отдать вьетнамским детям — в этой стране шла война. Не позволили: «А вы представляете, в какое неловкое положение поставите других лауреатов!» Все, что он приобрел с новым положением, так это отдельную квартиру и мастерскую.
Отлично понимаю: ценителям искусства вовсе нет дела, в каких условиях и в какой срок создано то или иное произведение. Блок написал поэму «Двенадцать» в три дня, а Александр Иванов картину «Явление Христа народу» — за двадцать лет. И все же, все же…
Вспоминаю тесноту старого купеческого лабаза, где вынужден был работать над своим «Танкистом» Головницкий. Не этим ли отсутствием отхода для обзора объясняются те недостатки, которые, на мой взгляд, имеются у этого памятника?
Из произведений Головницкого, посвященных теме Отечественной войны, мне особенно по душе двухфигурная композиция «Память» (мать и вдова держат в руках каску) на Лесном кладбище. Помню, какое чувство гордости за друга испытал я, увидев позднее аналогичный по теме монумент, также увековечивающий память земляков, в Перми.
Мне не раз доводилось слышать от Головницкого, что было бы справедливым именно на Урале завершить «линию» с мечом Победы, начатую Евгением Вучетичем. У него меч высоко вознесся ввысь над землей Сталинграда, опущен рукой воина на поверженную свастику в Трептов-парке в Берлине. И мечта Головницкого осуществлялась: его композиция «Тыл и фронт», установленная на фоне вечно дымящихся труб Магнитки, словно замкнула цепочку.
Отдав военной теме так много лет творчества, Головницкий часто вспоминал ту нелегкую пору, свои детские годы. А однажды по моей просьбе (я тогда возглавлял Южно-Уральское книжное издательство) написал для книги о Челябинске:
«Война!.. Наш двор сразу опустел, потому что в каждой из одиннадцати семей кто-нибудь ушел на фронт. На фронт ушел и мой брат. И не вернулся. Мама работала на заводе, где делали патроны. Сейчас это здание пединститута. Отец все дни и ночи на паровозе, в поездках. Его я почти не видел…
Вспоминаю ту же улицу Спартака. Железнодорожный мост над ней. Эшелоны с танками и «катюшами». Зимнюю стужу. Таких холодов я больше не помню. Мне очень трудно было работать над памятником танкистам-добровольцам. Нужен был образ, обобщение. А перед глазами все время живая, конкретная картина: провожают танкистов, огромные толпы народа, чьи-то речи. Я не решаюсь пойти туда, стою в очереди за хлебом у магазина напротив почтамта. В очереди усталые старики, невыспавшиеся дети, у нее свои законы, своя дисциплина…»
Очень жалел Лев, когда при перепланировке была вырублена зелень на улице Коммуны, за спиной его «Танкиста». Не мог забыть, как женщины в 45-м рвали пышную, благоухающую сирень и вручали воинам, пришедшим с Победой…
Вовсе не той, как сейчас, представлялась ему когда-то вся Аллея Славы. По его замыслу здесь, в окружении кустов, должны были стоять беломраморные плиты-треугольники, или «письма», с подлинными строчками из посланий с фронта и на фронт, а завершить всю композицию должен был монумент «Память», который по воле властей оказался на Лесном кладбище.
Головницкий был щепетилен даже в мелочах. Так, к примеру, он был сильно огорчен, увидев, что в спешке, перед открытием «Танкиста», чугунные плиты ведущей к памятнику дорожки были выложены неправильно. На них есть рельеф — тевтонский меч. Естественно, что он должен быть направлен к нам с Запада, а наш, встречающий его, идти с Востока. На устранение ошибки ушло бы полдня, но все так и остается. Не сомневаюсь, огорчила бы его и нелепая чугунная ограда, возведенная совсем недавно вокруг пьедестала. К чему она? Разве что разрушает целостность впечатления от монумента?
Годам к пятидесяти Головницкий, казалось бы, достиг всего: стал академиком, лауреатом, был увенчан почетными званиями. Но образ его жизни не изменился: с 10 часов утра и до 9—10-ти вечера — в мастерской, труд почти без выходных. Разве что летом позволял себе короткий отдых, и то, если не надвигалась срочная работа. Любил охоту, рыбалку, был непревзойденным грибником. Помню, как ездили мы на его «Волге» по горнозаводскому Уралу, восхищались старой архитектурой, любовались уральской природой.
В молодые годы, когда его коллеги увлекались декоративно-монументальными работами, Головницкий берется за монументально-психологическую скульптуру. Подобно тому, как лишь искушенному поэту дается написать венок сонетов, не всякому скульптору по плечу создание многофигурных композиций, да еще таких, персонажи которых находились бы в сложных драматических отношениях. Очень хотелось Головницкому испробовать силы и в создании пространственно-развернутых скульптурно-архитектурных комплексов (это если выражаться на языке специалистов). С Аллеей Славы ничего не получилось, и он, теперь уже умудренный опытом, в расцвете творческих сил, все чаще задумывается над огромным замыслом — итогом жизни, темой которого могла бы стать вся история Челябинска — от основания города, через Пугачевщину, индустриализацию, Отечественную войну и до наших времен.
