«Славный рынок, богатый, как все говорят…»
Славный рынок, богатый, как все говорят,
рыбный ряд, овощной да асфальтовый ряд —
и брюхатый бокал, и стакан расписной,
и шевелится слизень на шляпке грибной,
а скатёрки желты, и оливки черны,
и старьевщик поёт предвоенные сны,
наклоняясь над миром, как гаснущий день, —
и растёт на земле моя серая тень.
Так растёт осознавший свою немоту —
он родился с серебряной ложкой во рту,
он родился в сорочке, он музыку вброд
перейдёт, и поэтому вряд ли умрёт —
перебродит, подобно ночному вину,
погребённому в почве льняному зерну,
и, взглянув в небеса светлым, жёстким ростком,
замычит, как телёнок перед мясником.
«Не заснуть. Мороз по коже. Это горе – не беда…»
Не заснуть. Мороз по коже. Это горе – не беда.
Неужели я такой же легковерный, как всегда?
Что же треснуло? Давно ли я брал с прилавка, что хотел,
словно ветер в чистом поле песни светлые свистел,
взламывал чужие двери, горькой страстию палим,
как дурак последний, верил в Новый Иерусалим, —
где безропотно и сладко, ночь всевышнему верна,
и над детскою кроваткой одинокая жена
тихо думает, тоскуя и не предаваясь сну,
про Вторую мировую, про священную войну.
Повело меня по свету – раскачало, понесло.
Деньги есть, а счастья нету. А вокруг белым-бело,
чисто, пусто, страшно. Ой ли, то ли будет, коли лень
повзрослеть. В небесном стойле спит рождественский олень,
и его сухим дыханием ранний вечер освещен,
словно северным сиянием, словно солнечным плащом,
и высокий голос сумрачный в моей вымершей крови
мне нашёптывает: не умничай, не пытайся, не зови
на подмогу зверя чёрного или рыжего. В горсти
только пыль, но горлу – горлово. Данту – Дантово. Прости.
«Я всегда высоко ценил (восточный акцент) лубов…»
«Я всегда высоко ценил (восточный акцент) лубов».
«Я никогда не опустошал чужих карманов».
«Я птицелов». «У меня осталось двадцать зубов».
«Я известный филокартист». «Я автор пяти романов».
«Я посещал все воскресные службы, даже когда страдал
ревматизмом и стенокардией».
«Перед смертью я видел синий,
малахитовый океан и далёкого альбатроса». «Я всегда рыдал
над могилами близких, утопая в кладбищенской глине».
«Я любил Дебюсси и Вагнера». «Я стрелял из ружья
по приказу, не пробовал мухоморов и не слыхал о Валгалле».
«Я никого не губил, даже зверя». «Я консультант
по недвижимости». «Я,
предположим, бывал нечестен, но и мне бессовестно лгали».
«Я привык просыпаться один в постели». «Мой голос был груб
и угрюм, но горек». «Я знал, твой закон – что дышло».
«Я смотрел по утрам на дым из петербургских
фабричных труб».
«Я стоял на коленях, плача». «Я пробовал, но не вышло».
«…как обычно, один среди снежных заносов…»
…как обычно, один среди снежных заносов —
засиделся не помнящий дней и часов
мой обиженный, бывший коллега философ,
а точнее сказать – философ.
Он отчётливо знает, что окунь не птица,
что уран тяжелее свинца,
коктебельский рапан не умеет молиться,
а у времени нету лица.
И под утро ему достоверно известно,
что с бутылки портвейна не осоловеть,
что баптистская церковь – Христова невеста,
а лемур – это бывший медведь.
Ибо всякий товарищ, воркующий хмуро,
в непременное небо глядит,
и уйдут, повинуясь законам натуры,
и полковник, и врач, и пиит,
возопив о печали и радости прежней,
до конца перещупав, как некогда я,
на предмет толщины и синтетики грешной
беззакатную ткань бытия.
«Майору заметно за сорок – он право на льготный проезд…»
Майору заметно за сорок – он право на льготный проезд
проводит в простых разговорах и мёртвую курицу ест —
а поезд влачится степями непахаными, целясь в зенит,
и ложечка в чайном стакане – пластмассовая – не звенит.
Курить. На обшарпанной станции
покупать помидоры и хлеб.
Сойтись, усомниться, расстаться. И странствовать.
Как он нелеп,
когда из мятежных провинций привозит, угрюм и упрям,
ненужные, в общем, гостинцы печальным своим дочерям!
А я ему: «Гни свою линию, военный, пытайся, терпи —
не сам ли я пыльной полынью пророс в прикаспийской степи?
Смотри, как на горной окраине отчизны, где полночь густа,
спят кости убитых и раненых без памятника и креста —
где дом моей музыки аховой, скрипящей на все лады?
Откуда соломкою маковой присыпаны наши следы?» —
«А может быть, выпьем?» – «Не хочется». Молчать
и качать головой —
фонарь путевой обходчицы да встречного поезда вой…
«Я стою на ветру, а в руке адресок…»
Я стою на ветру, а в руке адресок,
переписанный наскоро, наискосок,
а январь сухорук, и февраль кривоног,
и юродивый март невысок —
я стою у метро, я хочу шаурмы,
я невооружённый на форум
не хочу, потому что устал от зимы.
Что твердите вы, дети, взволнованным хором
Что вы мне посоветуете наперебой,
от чего отговаривать станете? Я бы жил да
жил, с человеком менялся судьбой,
и дышал этим воздухом слабым —
этим варевом волглым и грешным, пока
пар дымит из подземного устья,
и обратные братья его – облака —
отдыхают в своём захолустье,
и закрою глаза, и обижусь, и пусть
никого не найду. Никого не дождусь.
И шепну: о моя золотая!
До свидания, дети. Воздушный ли шар,
или всё-таки я отшумел, отдышал,
книжки тощие переплетая?
«В небесах оскаленных огненный всадник несётся во весь опор…»
В небесах оскаленных огненный всадник несётся
во весь опор,
а у меня – тлеет под сквозняком запах старого табака
и лимонной корки.
Славное было начало, добрый топор, только с известных пор
там, где звучало слово – сплошные ослышки и проговорки,
там, где играло слово, брешет лисица на алый щит,
заносящий копьё оглядывается и вздрагивает, но не сразу
останавливается у озера, где в камышах шуршит
уж, и шелестит цветная галька в деснице заезжего богомаза.
Далеко ли по этой глади уплывут пылающие корабли —
поражённые недругом? Чем я утешусь в скорби своей? Разве
даже морской простор, даже дорога в тысячу ли
не начинается с землемерия и водобоязни?
Охладив примочкой саднящий продолговатый синяк
на щеке, руки выложив на одеяло, исходя постыдной
ревностью, я ворочаюсь на алых шёлковых простынях,
осознавая, что ночь постепенно становится очевидной.
«…ах, как жалко людей – и не себя, я как-нибудь обойдусь…»
…ах, как жалко людей – и не себя, я как-нибудь обойдусь,
я без памяти жизнь люблю, но давно уверен – за ней
наступает ночь,
юноша длинноволосый на замызганной тушинской кухне пусть
плачет навзрыд (в элегиях) о несчастной любви и проч.,
пусть улыбнётся, когда легковесный, напрасный стих
словно дыхание зайца, слетит с неопытных губ,
юноша, мой лопух, оснащённый арсеналом дурных
образов, общих мест, аккуратно ставящий перегонный куб
на газовую плиту и любующийся голубым огнём
с легкой и невесомой прожелтью, вздрагивающий от звонка
телефонного, неурочного. Что же Господь о нём
думает – если умеет думать? Ночь, ещё предварительная,
высока
и морозна. Приглушённый проигрыватель. Окуджава. Дней
впереди – что снежинок, рифм – что астероидов, сна —
вечность целая, а зачем, ради какого замысла? Вам видней,
господин начальник, когда времена, галактики, имена
выкипают, словно из браги спирт, вряд ли сгущаясь там,
где печаль уже неуместна, вряд ли, разбавленные водой
родниковой, тешат пресыщенных олимпийцев. И я устал.
Извини, если что не так под твоею сумеречной звездой.
«Значит, и ты повторник. Твой воздух едок, как фтор…»
Значит, и ты повторник. Твой воздух едок, как фтор,
и одинок, словно в Дрездене, в сорок третьем году, инженер —
еврей.
Ключик к хорошей прозе едва ли не в том,
чтобы она была не меньше насыщена, чем хорей
или, допустим, дактиль. Сгущённая во сто крат,
жизнь не выносит пошлости. Вот тебе оборот:
с бодуна пробормочешь невесть почему: Сократ,
и вспоминаешь: цикута, бедность, старый урод.
Между тем он умел взмахнуть галерным веслом,
и, отведав брынзы и лука, рыгнуть, и на даль олимпийских гор
направлять свой лукавый взгляд под таким углом,
чтобы пот превращался в кровь, а слеза – в кагор.
Растворятся во времени бакелит, КВН, совнархоз, люминал.
Даже сотням и тысячам неисправимых строк —
шестерить муравьями в чистилище, где и нам
в лебеде и бурьяне, в беззвёздных сумерках коротать свой срок.
А как примешь известно чего, как забудешь про все дела —
вдруг становится ясно, что вечный сон – это трын-трава.
Ключик к хорошей прозе, мой друг, – чтобы она плыла
от Стамбула под парусами, курсом на греческие острова.
