сдал ли он взятое, брал ли, может быть, что-то ещё. И тут получаю открытку-извещение. Зав библиотекой просит повлиять на этого шельмеца, куда-то он пропал, не появляется, не сдаёт. С домашнего адреса не отвечает. И обратиться по месту его работы некуда, так как он с прежнего уволился и пока неизвестно, в какую новую сторону подался. Звучала тревога: книженцию нужно оформлять пропавшей. А тут ведь были свои нюансы: потерю считали как недостачу материальной ценности уже не только у самой библиотеки, а и в целом треста, как большой производственной единицы, там нарушалась отчётность и проч.
Естественно, я на виноватого насел. Укоряю, угрожаю. А он так, с усмешкой: не понесу. Да объясни, почему, говорю, возбуждаясь гневом, между тем как сам прекрасно осведомлён о существующем явлении умыкания. Так он и остался при своём. Это же Лорка, понимаешь, говорит. Ну, вот взять это: ветер не развешанное бельё колышет, он – полощет воспоминания! Не понесу, хоть заруби! Пропустил мимо ушей даже тот мой довод, что меня самого за протекцию больше в ту библиотеку на порог не пустят. Ну, в общем результат получился неутешительный. Знакомый москвич завёз мне как-то Хэмингуэя в двух томах. То был дефицит страшного покроя. Помните неподражаемую, восхищавшую многих форму изложения диалога папашей Хэмом (кличка писателя): «сказал (я)», «сказал (он)», «сказал (я)», «сказал (он)», и так чуть ли не сверху донизу по всей странице, на многих страницах и во многих произведениях. Чтобы умерить неудовольствие заведующей, отдаю в погашение эти самые два тома, предварительно их наскоро прочитав и дав прочесть Олегу. Кроме компенсации, пришлось ещё рассыпаться и в объяснениях, в извинениях, а куда денешься.
В душе я и дружка после этого простил. В какие-то веки подвернулось. Он скоро университет бросил, по-прежнему шёл по случайным заработкам. Но духовно не опустился. Так же окружал себя книгами, приобретал, менял, «на миру» держал себя достойно, истинный интеллектуал, интеллигент. О Лорке мы подзабыли. Зато не забыла заведующая библиотекой.
Однажды, когда поступление интересных новинок было уже не столь скудным, как раньше, она, делая очередную запись в моей карточке, хитровато улыбнулась да и говорит мне: передай, мол, тому, что не вернул испанца, трепетное спасибо. Звучало не то шуткой, не то настоящей благодарностью. Но – с чего вдруг? Уж, случайно, не приударил ли мой книгочей за женщиной? Нахожу его, допытываюсь. Для него это – новость. И тут мы оба покатываемся от хохота. Разве не понятно? Она благодарила за его настойчивую, реликтовую привязанность к литературе, к поэзии. И точно. Зайдя вскоре в библиотеку, я первый улыбнулся заведующей, и она, сразу поняв, о чём я, оживлённо разговорилась, то и дело вспыхивая искристым, ярким смехом, которого не могла сдерживать. Я прервал её, сказав, что и он её тоже благодарит – за бесценное искреннее доверие и понимание. После чего она ещё долго утирала весёлые слёзы…
Такое помнится пока живёшь.
Памяти Александра Солженицына
СВИДЕТЕЛЬ ПОБЕДИВШЕГО БЕЗУМИЯ
Страна похоронила очередного удостоенного чести называться великим. Не мал его вклад в интеллектуальную общественную копилку, достойны всяческого уважения многие совершённые им поступки. Но повторилось прежнее: нас, хоронивших, в очередной раз не покидало навязчивое запоздалое чувство раскаяния и жгучего стыда. За то, что при жизни великого, в его стране отношение к нему было не вполне определённым, зачастую неважным, а, значит, и – несправедливым.
В церемониях скорбного прощания, как ни в чём другом заметной бывает холстина массового двуличия, накрывающая умершее тело. Традиция требует разбавления чувственности, приглаживания углов, приписывания заслуг в целом, без поправок на мелочи и на ошибки усопшего. Житейский же опыт противится этому: сколько уже то одному, то другому воздавалось не по заслугам, из лести, из непонимания – кто перед нами. И чем такой опыт больше, тем больше оснований относиться к превознесениям строже, пристрастнее. Всё, что говорилось и уже написано по случаю утраты Солженицына, указывает на какое-то неровное, неискреннее, отстранённое его почитание. Будто и не с ним увязывались многие слова и речи. Будто отдельные отзывы делались не от самих говоривших и писавших, и здесь каждому из них, как перед сложной преградой, вроде бы нужны были огромные дополнительные усилия над собой.
Многое в таком отношении к нему было продиктовано его личностью, его судьбой. Начав писать художественную прозу не прибегая к лакировкам и угодничеству перед гноившим его режимом, он, кроме восхищений понимавших его стиль и задачу, вызывал злобное неприятие, в первую очередь – кагэбистов и советской писательской братии. Травля достигла апогея с опубликованием первых историко-аналитических работ, а затем – знаменитого «ГУЛага». Мир доселе не был знаком с разоблачениями подобного размаха и глубины. И было бы даже странным их ровное, бесстрастное восприятие прислужниками большевистского строя не только в своей убогой стране, но и за рубежом. Книги, призванные затравить «выскочку» (в авторстве Томаша Ржезача и других), ходили по рукам в подразделениях КГБ, в правительственных и партийных кабинетах, в апломбствующей среде интеллигенции, громко заявлявшей о своём служении родине и культуре, а на деле служившей только себе и трусливой, но беспощадной власти. Этакое почти как подпольное изучение творчества литератора с пояснениями писак-недоброжелателей имело место не в одном только периоде нашего застоя, а и много позже, в годы перестройки и даже в 90-е годы, при Ельцине. Да, пожалуй, не прекращается оно и до сих пор, поскольку слишком «насолил» Солженицын хозяевам жизни и мастерам её подкрашивания уже на началах продекларированной неограниченной свободы.
Что только ни изобретали очернители. Ввиду закрытости архивов преподносились выдуманные доводы о стукачестве бывшего зэка. Доходило даже до обвинений в плагиате и прочих нелепостей. В травлю включались персоны, так сказать, первой величины, такие как Шолохов, Косыгин, Санаев, Дюкло. Это, разумеется, не могло не задевать чувств и достоинства травимого. Защищаясь, он порой становился неуживчив, не ладил даже с отдельными из тех, кто, как и он, перенёс все злоключения в тюрьмах и лагерях. Например, был весьма прохладным его взгляд на Шаламова. Защита порой приводила к непризнанию людей талантливых, к отрицанию их заслуг, что мы наблюдали в отношении, скажем, Шолохова с его «Тихим Доном».
Задавленные официальной пропагандой, люди, читатели долго не могли отойти от её постулатов и воспринять историю и её истолкование под другим углом зрения. Из-за этого и не старались читать Солженицына много. Ленивых оказалось большинство. Напрягаться, чтобы сравнивать одно с другим? А чтобы скрасить своё
