невежество, рассуждали о том, что автор «ГУЛага» вовсе уже и не был писателем, что как писатель он выступал лишь при начале своей творческой биографии, в пору издания «Одного дня» и «Матрёнина двора».
Упрёк этот, как ни опровергать его, являлся-таки фактом. «ГУЛаг» не есть художественное произведение, как и ряд других работ, занявших преобладающую долю в творчестве литератора. Таким образом, появлялось ещё одно серьёзное противодействие его признанию и почитанию. Оно стойко удерживалось в обществе, особенно при написании Солженицыным просветительско-назидательных вещей, какими были «Жить не по лжи» и «Как нам обустроить Россию». Говоря, в частности, о последнем, он сам досадливо признавал, что эта публикация осталась совершенно невоспринятой ни читающей публикой, ни властями. Тут, как известно, и в самом деле имелись причины «глухого» непонимания. Утопией оказались пожелания видеть в одной семье с современной Россией современный Казахстан и ещё две соседние славянские страны, склонные к безусловной независимости. Определённо можно сейчас говорить о скепсисе и по части идей в трактате «Жить не по лжи», не содержавшем ничего, кроме советов к пассивному воздержанию от подлостей. Такой подход располагался рядом с религиозностью, которой Солженицын часто и, может быть, неумеренно пытался следовать, главным образом в его устных высказываниях.
Устремления к назидательности были, похоже, необходимостью, коренившейся в желании быть как можно лучше понятым. Но в писательском творчестве ими вряд ли может быть восполнено недостающее, недоделанное в художественной эстетике. Красноречиво это подтверждают примеры из истории.
Вспомним хотя бы Толстого, любившего назидательные жанры и применявшего их во многом не к месту и не к своей славе. Так обстояло у него даже с романом «Война и мир». Будто сомневаясь в том, станет ли он сполна одобрен и понят читателями в описании перипетий героев романа и окружавших их важных событий, Толстой пишет к нему пространный эпилог в виде размышлений по поводу всего, что, по его мнению, нужно знать читателям, осилившим четырёхтомную эпопею. Трактат вышел и не научным, и не художественным, а просто никчемным – по установкам изрекать истину в последней инстанции. Совершенно беспомощными выглядели ссылки на взгляды известных философов и императоров, на субстанцию свободы и прочие премудрости. Когда роман увидел свет, критики, как и читатели, даже не считали нужным обратить внимание на эпилог, настолько малозначительной была его связь с основным текстом произведения.
Солженицын, кажется, ни разу не прибегал к философствованию в аналогичном виде, то есть не дополнял им непосредственную ткань своей художественной словесности.
Но многие произведения его гневной публицистики и политизированной фактологии в той или иной мере воспринимаются авторскими комментариями и пояснениями к «Одному дню». Возможно, в этом и состоит своеобразное массовое неприятие его творчества в целом. Было бы печальным, если бы такая общая оценка тормозила квалифицированное дальнейшее осмысление как непосредственно художественных произведений, так и сторонних изысканий литератора. Требование ввести его творчество в общеобразовательную орбиту также следовало бы рассматривать не более как волюнтаристскую придумку (премьера Путина). Ясно, что чиновники, взявшие под козырёк, тут постарались бы. Но что они могли бы рекомендовать для изучения в аудиториях, ещё по-настоящему не определив, что и из чего выбрать к пользе молодёжи, по сути с творчеством Солженицына совсем незнакомой и даже пока далёкой от намерений с ним плотно познакомиться?
Если процесс не будет исходить от качества этих намерений, мы получим очередной урок идеологизации образовательной сферы через посредство неуяснённого предмета.
После такой «игры» не исключено, что и звание великого неизбежно рассеется, потеряет свою сущность. А, значит, убудет и нашей культуры, и без того довольно часто – из-за её вялой осмысленности самой себя – теряющей и свои перспективы, и свои истоки.
Приходится считаться с тем, что творчество этого мэтра словесности вызревало и приходило в люди в первую очередь по причинам политическим. Оно вбирало в себя солидную гамму разоблачений тоталитарного строя и для очень многих сторонников демократии выглядело позицией пророка, честного и правдивого свидетеля общественного и государственного безумия в его стране. Такого безумия, которое триумфально побеждало всё на своём пути и коснулось едва ли не каждого в обществе, неважно, были то прямые пособники преступного режима или наблюдавшие за процессом безучастные демагоги и обыватели. Их вина, безмерная в объёмах, имеет ту особенность, что прошлое безумие как бы наследуется новыми поколениями. Не случайно ведь так и не наступает время спроса с зачинщиков революций и репрессий. В исследовании проблемы, с чего, собственно, тут начинать, аналитикам представляется нечто более существенное, более значимое, с чем предстоит обществу жить не только сейчас, но, возможно, и много позже. Это то, что ритуалом похорон несуразного прошлого и сотворивших его виновников история закрыта быть не может. Слишком многое указывает на рецидивы безумия, хотя уже и в других проявлениях.
В связи с этим следует, наверное, обратить внимание на весьма краткий характер общественной и государственной скорби по утрате. Если учитывать произнесённые речи и написанные прощальные панегирики, то они в основном приходились на дни похорон, и их набиралось так мало. При этом целые регионы проявили чуть ли не вызывающую отстранённость от события. Там не было ни траурных митингов, ни сходок интеллигенции, ни соответствующих мероприятий от властей. Молчали многие газеты, без устали кричащие о своей информационной всеядности и всеохватности. Такое наблюдалось, к примеру, в Мордовии, где периодические издания не удосужились выразить сочувствие, откликнуться на горе компетентными публикациями. Молчали писательская и журналистские организации республики. Все основания публично заявить о памяти были здесь у главной библиотеки – «Пушкинки», куда в читальный зал, будучи военным, приходил когда-то Солженицын и которой он по случаю её 100-летия, уже будучи известным, подарил набор своих книг. Но даже этому книжному центру не нашлось о чём сказать в унисон прощальной церемонии.
Столь мощная и столичная, и провинциальная отстранённость – не начало ли здесь интеллектуального обрыва с намётками полного незаслуженного забвения большого человека, потрясшего мир мужеством и горьким, печальным откровением? В этом, к сожалению, нет нового: такой незавидной участи у нас в отечестве уже и в обстановке свободы слова оказались обречены целые когорты неподкупных истинных подвижников культуры и общественной мысли.
Общество в очередной раз переволновалось из-за невосполнимой утраты. Яркого, энергичного, безмерно талантливого Магомаева очень хорошо знало старшее, современное ему поколение. По сути только оно и вспомнило о нём при его кончине. Иначе, кажется, не могло и быть, поскольку прошло более четверти века с той поры, когда певец оставил своё
