Их всех свезли туда в автомобиле,
А самый главный вылетел в трубу.
[1976-1978]
* * *
Когда я об стену разбил лицо и члены
И всё, что только было можно, произнёс,
Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:
— Я умоляю вас, пока не трожьте вены.
При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль чай испить иль огненный напиток,
Чем учинять членовредительство себе —
Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток.
Он сказал мне: — Приляг,
Успокойся, не плачь.—
Он сказал: — Я не враг,
Я — твой верный палач.
Уже не за полночь — за три,
Давай отдохнём.
Нам ведь всё-таки завтра Работать вдвоём.
Раз дело приняло приятный оборот —
Чем чёрт не шутит — может, правда, выпить чаю?
— Но только, знаете, весь ваш палачий род
Я, как вы можете представить, презираю.
Он попросил: — Не трожьте грязное бельё.
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение моё —
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.
И не людям, прости,—
Счет веду головам.
Ваш удел — не ахти,
Но завидую вам.
Право, я не шучу,
Я смотрю делово —
Говори что хочу,
Обзывай хоть кого.
Он был обсыпан белой перхотью, как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
— Приговорённый обладает, как никто,
Свободой слова, то есть подлинной свободой.
И я избавился от острой неприязни
И посочувствовал дурной его судьбе.
— Как жизнь? — спросил меня палач. — Да так себе… —
Спросил бы лучше он: как смерть — за час до казни?..
— Ах! Прощенья прошу,—
Важно знать палачу,
Что, когда я вишу,
Я ногами сучу.
Да у плахи сперва Хорошо б подмели,
Чтоб моя голова Не валялась в пыли.
Чай закипел, положен сахар по две ложки.
— Спасибо! — Что вы! — Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,
А грязи нет, — у нас ковровые дорожки.
Ах, да неужто ли подобное возможно!
От умиленья я всплакнул и лёг ничком.
Он быстро шею мне потрогал осторожно
И одобрительно почмокал языком.
Он шепнул: — Ни гугу.
Здесь кругом стукачи.
Чем смогу — помогу,
Только ты не молчи.
Станут ноги пилить —
Можешь ересь болтать,
Чтобы казнь отдалить,
Буду дольше пытать.
Не ночь пред казнью, а души отдохновенье.
А я уже дождаться утра не могу.
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: — Остановись, мгновенье,—
Чтоб стоны с воплями остались на губах!
— Какую музыку, — спросил он, — дать при этом?
Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.
Будет больно — поплачь,
Если невмоготу,—
Намекнул мне палач.
— Хорошо, я учту.
Подбодрил меня он,
Правда, сам загрустил —
Помнят тех, кто казнён,
А не тех, кто казнил.
Развлёк меня про гильотину анекдотом.
Назвав её лишь подражаньем топору,
Он посочувствовал французскому двору
И не казнённым, а убитым гугенотам.
Жалел о том, что кол в России упразднён,
Был оживлён и сыпал датами привычно.
Он знал доподлинно — кто, где и как казнён,
И горевал о тех, над кем работал лично.
— Раньше, — он говорил,—
Я дровишки рубил,
Я и стриг, я и брил,
И с ружьишком ходил.
Тратил пыл в пустоту И губил свой талант,
А на этом посту Повернулся на лад.
Некстати вспомнил дату смерти Пугачёва,
Рубил, должно быть для надёжности, рукой.
А в то же время знать не знал, кто он такой, —
Невелико образованье палачёво.
Парок над чаем тонкой змейкой извивался,
Он дул на воду, грея руки об стекло.
Об инквизиции с почтеньем отзывался
И об опричниках — особенно тепло.
Мы гоняли чаи,
Вдруг палач зарыдал —
Дескать, жертвы мои Все идут на скандал.
— Ах! Вы тяжкие дни,
Палачёва стерня.
Ну, зачем же они
Ненавидят меня?
Он мне поведал назначенье инструментов.
Всё так нестрашно — и палач как добрый врач.
— Но на работе до поры всё это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.
Бывает, только его в чувство приведёшь,
Водой окатишь и поставишь Оффенбаха,
А он примерится, когда ты подойдёшь,
Возьмёт и плюнет. И испорчена рубаха.
Накричали речей
Мы за клан палачей.
Мы за всех палачей
Пили чай, чай ничей.
Я совсем обалдел,
Чуть не лопнул, крича.
Я орал: — Кто посмел
Обижать палача?!
Смежила веки мне предсмертная усталость.
Уже светало, наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло —
Такую ночь провел, не каждому досталось.
Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
Согнал назойливую муху мне с плеча.
Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье
И образ доброго чудного палача.
[1978]
* * *
Упрямо я стремлюсь ко дну.
Дыханье рвётся, давит уши.
Зачем иду на глубину?
Чем плохо было мне на суше?
Там, на земле, — и стол, и дом.
Там я и пел, и надрывался.
Я плавал всё же, хоть с трудом,
Но на поверхности держался.
Линяют страсти под луной
В обыденной воздушной жиже,
А я вплываю в мир иной,—
Тем невозвратнее, чем ниже.
Дышу я непривычно — ртом.
Среда бурлит — плевать на среду!
Я погружаюсь, и притом —
Быстрее, в пику Архимеду.
Я потерял ориентир,
Но вспомнил сказки, сны и мифы.
Я открываю новый мир,
Пройдя коралловые рифы.
Коралловые города…
В них многорыбно, но не шумно —
Нема подводная среда,
И многоцветна, и разумна.
Где ты, чудовищная мгла,
Которой матери стращают?
Светло, хотя ни факела,
Ни солнца мглу не освещают.
Всё гениальное и не
Допонятое — всплеск и шалость.
Спаслось и скрылось в глубине
Все, что гналось и запрещалось.
Дай бог, я всё же дотяну.
Не дам им долго залежаться.
И я вгребаюсь в глубину,
И всё труднее погружаться.
Под черепом — могильный звон,
Давленье мне хребет ломает,—
Вода выталкивает вон
И глубина не принимает.
Я снял с острогой карабин,
Но камень взял — не обессудьте, —
Чтобы добраться до глубин,
До тех пластов, до самой сути.
Я бросил нож — не нужен он.
Там нет врагов, там все мы — люди.
Там каждый, кто вооружён,
Нелеп и глуп, как вошь на блюде.
Сравнюсь с тобой, подводный гриб,
Забудем и чины, и ранги.
Мы снова превратились в рыб,
А наши жабры — акваланги.
Нептун, ныряльщик с бородой,
Ответь и облегчи мне душу:
Зачем простились мы с водой,
Предпочитая влаге сушу?
Меня сомненья, чёрт возьми,
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?
Зачем, живя на четырёх,
Мы встали, распрямивши спины?
Затем, и это видит Бог,
Чтоб взять каменья и дубины.
Мы умудрились много знать,
Повсюду мест наделать лобных,
И предавать, и распинать,
И брать на крюк себе подобных!
И я намеренно тону,
Ору: «Спасите наши души!»
И, если я не дотяну,
Друзья мои, бегите с суши!
Назад — не к горю и беде.
Назад и вглубь, но не ко гробу.
Назад — к прибежищу, к воде.
Назад — в извечную утробу.
Похлопал по плечу трепанг,
Признав во мне свою породу.
И я выплёвываю шланг
И в лёгкие пускаю воду.
Сомкните стройные ряды,
Покрепче закупорьте уши.
Ушёл один — в том нет беды.
Но я приду по ваши души!
[1978]
I
Я был и слаб, и уязвим,
Дрожал всем существом своим,
Кровоточил своим больным
Истерзанным нутром.
И, словно в пошлом попурри,
Огромный лоб возник в двери
И озарился изнутри
Здоровым недобром.
Но властно дёрнулась рука:
— Лежать лицом к стене! —
И вот мне стали мять бока
На липком топчане.
А самый главный сел за стол,
Вздохнул осатанело
И что-то на меня завёл,
Похожее на дело.
Вот в пальцах цепких и худых
Смешно задёргался кадык,
Нажали в пах, потом — под дых,
На печень — бедолагу.
Когда давили под ребро,
Как ёкало моё нутро,
И кровью харкало перо
В невинную бумагу.
В полубреду, в полупылу
Разделся донага.
В углу готовила иглу
Нестарая карга.
И от корней волос до пят
По телу ужас плёлся —
А вдруг уколом усыпят,
Чтоб сонный раскололся?
Он, потрудясь над животом,
Сдавил мне череп, а потом
