Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Многое сбывается
      через много лет,
лишь бы в сердце теплился
      терпеливый свет.
Памяти прибавилось
      у платанов старых,
и сменились девочки
      на Больших бульварах,
спит Эдит на кладбище,
      а поет — Мирей,
и Париж — он светится,
      он не стал старей…

Под международной
      водородной бомбой
йогу постигает гуманист,
про разоруженье
      с пафосом и помпой
говорит с трибуны террорист.

Торжество абсурда,
      электронный разум,
самолет охотится на львов,
сигареты с фильтром,
      бог с противогазом,
быстрорастворимая любовь.

Трудные подростки,
      легкие девицы,
острый и хронический психоз,
к солнцу, обезумев,
      улетают птицы
от экологических угроз.

Только пострашнее
      СПИДа или ада,
что перед развязкою дорог,
стал на четвереньки
      посредине стада
Господом отмеченный пророк.

Я выпью вина и заплачу,
Скажу, что я видел Париж,
Скажу, улыбнусь виновато,
Ты это поймешь и простишь.

Немыслимый город с Монмартра,
Художницы юной лоток,
Сиянье осеннего света,
Веков золотой холодок.

Живительный воздух Парижа,
Где музыка прежде всего,
Где шорох бумажного сора
И тот по ночам — волшебство,

Где шляться бродягой завидно,
Где быть одиноким светло,
Где что-то все горести жизни
С дыханьем искусства свело.

На воле — пускай несвободный,
На празднике — немолодой,
Я словно проснулся и вспомнил
Забытое в жизни другой.

Я понял: в Париж я вернулся
Неузнанный, как Одиссей,
Стою, узнаю, собираю
Огни Елисейских полей.

И больше просить я не смею.
Прощай, я мгновенье постиг:
Жизнь делится скупо на годы,
А множится щедро — на миг.

Я вижу Париж, и глазами
Счастливыми, полными слез
Гляжу на пустые ладони,
В которых Париж я унес.

Покуда есть Париж,
      еще я жив и молод,
Пусть не вернусь к нему
      из дальней стороны,
Мне только надо знать,
      что существует город,
Бессонный свет, и бред,
      и странный звук струны.

Осенний терпкий вкус
      трагической свободы,
Всеведенье и смех,
      любовь и слепота…
Его бессонный свет
      проплыл под самолетом,
Бездонная вокруг
      открылась чернота.

Покуда есть Париж,
      еще я жив и молод,
Где б ни был —
      встрепенусь
      и потянусь к нему,
Но и во сне боюсь,
      что подступает холод,
Что брошен он один
      во тьму, во тьму, во тьму…

Под рок-музыку аварийности
век идет к своему завершению:
перевыполнен план трагедийности,
переполнена чаша терпения,
а там-там
и днесь:
— Атом там
и здесь!
Мировой бедлам
сочинен
адом:
был сперва Адам,
чтоб в конце —
атом?
Где Орфей? Где его искусство,
чтоб на лире серебряной месяца
подтвердить, что такое безумство
и в безумных мозгах не уместится!

…Голый негр
      на пальму взбирается быстро,
на закорках
      грохочет битлами транзистор,
и московский мой быт,
      он не так одинаков,
если Африка в нем
      восклицательным знаком,
ах, лагуну добавь,
      деревушку на сваях,
за моторкой угнавшихся вплавь
      чертенят-попрошаек,
это было — когда? —
      над Москвою морозной
черный блик —
      африканский мираж светоносный.

…Разгоняется лайнер,
      и в небо, и вскоре
под крылом, как открытка,
      Средиземное море,
а под вечер
      над джунглями пар, словно вата,
в океан
      кипятильником брошен экватор.
Что за ночь! В Дуала —
      это порт в Камеруне —
приземляется «Боинг» парной —
      в июне —
воздух душно пахнет
      французским мылом,
дождь дымится, как душ —
      не вчера ль это было? —
только время — не то,
      что считает Европа,
а вращенье вселенского
      калейдоскопа,
его вертят клешнями
      гигантские крабы:
костяные,
      сухие, как смерть, баобабы.

…По пустынной саванне
      спешит голубая машина —
это в Африке было,
      посредине Бенина —
вдруг, как радужный смерч,
      толпясь и блистая,
налетает безумная бабочек стая —
от песков до небес,
      ни конца ей, ни края,
но с налета — о господи! —
      горе немое:
смерть цветасто пятнает
      стекло ветровое.
«Тормози!
      Мы врываемся в рай, как убийцы!..» —
это в Африке было,
      в Москве повторяется, снится —
мчатся бабочки снова,
      большие, как птицы,
золотые, лиловые, алые, черные,
небывалые,
      обреченные…

Вдруг, проснувшись в казенной постели,
Не поймешь, где какая страна…
Забываешь названья отелей,
Мимолетных знакомств имена.
Роль уюта во временном доме
Исполняют диван и плафон.
Говоришь «чемоданы в мой номер»,
Через день выметаешься вон.
Ни к приемнику, ни к одеяльцу,
Ни к цветам, ни к пейзажу в окне
Привязаться нельзя постояльцу —
В сроке истина здесь и в цене.
Расщепляется миг, где обратный
Счет ведется отпущенным дням…
По путевке Париж однократный
Выдается до вторника нам.
Выдается до пятницы море,
Вырывается время из рук.
И гостиница, и санаторий —
Краткий курс философских наук.
Сдай ключи, не ищи милосердья.
Репетиция смерти — отъезд
Или сон. Но, быть может, бессмертье,
Как бессонница, нам надоест.
Так да здравствует жизнь, где начало
И конец застолбит божество
Расписания. Времени мало?
Будем жить. Это лучше всего!

Я научен теперь, я научен
я прикинусь нормальным, иначе
будут снова ловить и настойчиво мучить.
Делать нечего. Поутру
просыпаюсь, иду умываться,
хлещет кровь из открытого крана,
ничего, я беру полотенце,
отпечаталось красным лицо,
всё в порядке, я к вам выхожу,
напевая игривый мотив,
все довольны, и завтрак на столике, —
в этом мире никто не убит.

Все кончилось благополучно.

Волков почуя, бараны
еще теснее сплотились
вокруг своего пастуха,
когда он вскинул двустволку,
и волк закружился, раненый,
бросился пес на хищников,
и те ушли от греха.

Все кончилось благополучно,
как я вам сказал заранее.

Садилось кровавое солнце,
лучи посылая вкось.
Пастух в тулупе овчинном
задумчиво ел баранину,
и преданный пес лениво
глодал баранью кость…

Ах, Кавказ! Это слишком красиво.
Расписной, как рекламный буклет,
Где магнолия вышла счастливо
За самшит, кому тысяча лет,
Где для пальмы, мимозы и розы
Просветляется моря хрусталь,
Где поэзией выглядит проза
И блаженством зовется печаль,
Где друзья тебе трижды воздали
За весь род и еще наперед…
Обжигаючи пальцы, хинкали
(И урча) отправляешь ты в рот.
Цепи гор — в три ряда перспектива,
И классический туч караван…

Ах, Кавказ, это слишком красиво!
Но картинка надорвана криво:
Ветер, холод, — ночной ураган,—
Шторм буянит, как пьяный погромщик,
Хлещет ливень по окнам, все громче,
Дребезжит на балконе стакан…