Так-то значение Сатаны росло для христианского воображения в зрелище языческого мира, окружавшего горсть христиан своим красивым величием. Во всяком проявлении практической жизни, вокруг шумевшей, христианин видел отражение вечного врага христова, который, после своего поражения, как будто еще больше обозлился, осмелел и усилился, Ядовитее гидры и многообразней Протея ползет он из каждой щели житейской, наполняя ужасом и унынием христианские души. Тертуллиан и другие советуют и внушают прекратить всякое общение с язычниками, отказаться от их игрищ и празднеств, от профессий, так или иначе соприкасающихся с идольским культом. Ну, а тогда — жить-то как же? И, если даже умудришься, как быть уверенным на этой земле и в этом воздухе, пропитанных нечестием и грехом, что сохранишь чистыми мысль свою и сердце?
Но Сатане мало соблазнов и козней, так сказать, оборонительных. Он переходит в наступление, со всех сторон осаждает вновь основанную церковь, день и ночь таранит он ее стены и успешно пробивает их, то стараясь утопить христову веру в крови воздвигаемых гонений, то увлекая бесчисленное множество агнцев паствы христовой в пагубные ереси. Наглядность столь очевидно царящего зла все более и более смущает веру в победу христову как факт, уже бывший, и обостряет надежды на второе пришествие, которого ждут скоро, скоро, и вдохновенные ясновидцы, вроде автора „Апокалипсиса“ Иоаннова, упования эти подогревают своими обещаниями.
Но второе пришествие не спешит, и извечное зло стоит, как было, и даже растет. Тогда, под давлением этой бесспорной осязательности, в христианстве начинается реакция в сторону дуализма. Церковь выделяет множество еретических сект, из которых многие проповедуют дуалистическое христианство, мало чем отличающееся от персидского язычества. В теориях гностиков Сатана вырастает значением, понимаемый уже не как порочный и падший узурпатор, подхвативший отпавшие от божества средства и свойства зла, но как создатель вещественного мира, как самостоятельное и независимое злое начало, современное добру и находящееся с ним в борьбе. Это возвеличение Сатаны не остается без влияния на теорию искупления. Климент Александрийский (ум.217) и Ориген (ум.253) еще утверждали, что вся тварь, не только люди, но и сам дьявол, рано или поздно возвратятся к богу, а бл. Августин (354–430) уже полагает, что бог спасет лишь немногих избранных, большая же часть рода человеческого достанется в добычу дьяволу.
В столкновении противоположных доктрин и влияний, в взаимообмене философских миросозерцаний, в особенности в соприкосновениях неоплатонизма с каббалою, в блестящей фантастике ересей и борений их с еще колеблющимся ортодоксальным догматом, в наплывах из чудовищного языческого синкретизма последних лет римского язычества сложилась почти не поддающаяся определению смесь нелепых верований и безумных культов, из хаоса которых, конечно, не один элемент вошел в состав все растущего образа Сатаны. И, когда, наконец, церковь, восторжествовав и над язычеством, и над собственными внутренними бурями, вознесла над миром и властно утвердила свой догмат, то — одинаково был готов уже и новый христианский Сатана, с новой, паче прежнего страшной, властью.
Христиане считали языческий мир созданием Сатаны. Историк скажет: напротив, Сатану воображение христиан создало по языческому миру. Без нравов Римской империи Сатана был бы очень отличен от того, каким он явился в средние века. Весь разврат, все гнусное и дьявольское, чем облепилось в упадке своем величие языческой культуры, объединяется и сгущается в идее Сатаны; он делается естественной приманкой для всего бесконечного разнообразия слов, дел, помышлений, обычаев, всего ведения и неведения, которые христианская совесть классифицирует под именем „греха“. Боги, потеряв свои храмы и алтари, не умерли, не исчезли, но превратились в бесов, причем некоторые из них потеряли свою красоту, но дурные свои качества не только сохранили, но даже — в преувеличенных размерах. Юпитер, Юнона, Диана, Аполлон, Меркурий, Нептун, Вулкан, Цербер, фавны и сатиры, пережив свои культы, переселились в христианский ад и окружились тучей страшных легенд, помрачивших светлые легенды их в едва узнаваемые искажения. Известно, что христианская церковь не решилась сделать то, что в известное время своей религиозной истории сделали евреи: резко и категорично отвергнуть существование языческих богов. Христианская церковь не отрицала существования божеств — пусть языческих, но все-таки божеств, — а только настаивала на их ложности и злобности. Такое рассуждение обратило их в демонов. Это самый излюбленный пункт апологетов и отцов первобытной церкви, на котором они настаивают с особенно пылким жаром. Отзвуки и отблески языческого мифа находятся во многих описаниях христианского ада, начиная от первых веков церкви вплоть до времен, когда все эти представления объединил своим поэтическим синтезом Данте. Тартар, Аверн, Флегетон и другие адские реки, Стигийское болото, Харон, Цербер упоминаются беспрестанно. Ад, описанный в Романе Розы, считает в числе своих обитателей Иксиона, Тантала, Сизифа, Данаид, Тиция; Алан Великий (Alanus de Instills) называет хозяйками адских рек классических фурий. Что касается самого Данте, он смешал языческий миф вместе с новыми поверьями христианства и произвел этим как бы путаницу двух враждебных элементов, за которую его неоднократно упрекали. С одной стороны, у него Сатана, Вельзевул, Люцифер; с другой — Харон, Минос, Цербер, Медуза, Минотавр и проч. В этой смеси хотели видеть влияние на Данте первых лучей гуманизма. Артуро Граф в своей статье о „Дантовской демонологии“ хорошо показал, что это зависело совсем не от новой литературной моды, а, напротив, от накопления народных преданий и легенд, сохранивших в течение тысячелетий память старых божеств почти не поколебленной и не поблекшей, хотя и с изменениями цветов белых в черное. Так что, может быть, именно тут-то Данте и явил себя верным собирательным фокусом народной фантастики. Боги померкли, но не померли, они здесь и готовы захватить в старую власть свою каждого неосторожного, кто небрежен к новой религии искупления. Диана бродит полуденным бесом (meridiana), а в глубокую полночь мчится в воздушном полете под звездным небом, сопровождаемая ватагами ведьм, которым она передала свою волшебную науку. Венера, богиня любовной страсти, сохранив и в чертовках всю свою прелесть и очарование, по-прежнему распаляет людей неугасимой влюбленностью, отнимает новобрачных мужей у жен, увлекает в подземный чертог средневекового Адониса — рыцаря Тангейзера, что так прекрасно рассказано Гейнрихом Гейне и еще в тысячу раз прекраснее музыкой Рихарда Вагнера. Даже на папском престоле увидим мы новых язычников, знающих, что старые боги живы в новом дьявольском виде. Папа Иоанн XXII провозглашает тосты за здоровье дьявола и он же, играя в кости, призывает в помощь Юпитера, Венеру и других демонов. Средневековый Сатана не покинул старых античных масок фавна, сатира, является сиреной или гарпией и т. п.
К эпохе торжества церкви слагается и подробная биография Сатаны. Ее написали те же отцы, которым церковь обязана своим торжеством. Сатана был создан добрым, но сделался злым; пал по собственному греху, увлекая за собой бесчисленное множество своих последователей. Позднее утверждали, что за бунт этот десятая часть небесного воинства (совсем как при подобных же обстоятельствах в римской армии) была низвергнута на землю и поглощена бездной. Еще позже легенда об ангелах, сохранивших нейтралитет, стоя ни за бога, ни за Сатану, в ожидании победы того или другого. Острова, заселенные такими ловкими двуручниками, видел в своих, полных приключений паломничествах св. Брандан, поэма о которых относится к XI веку. Фольфрам фон Эшенбах (ум. около 1220) заставил их в своем „Парсифале“ быть первыми хранителями св. Грааля. Данте поместил их в преддверии ада с презренными трусами, в которых никогда не говорило живое сердце (che mai non fur vivi). Это всецело средневековое изобретение. В Библии о таких нейтральных ангелах нет ни единого слова.
Эволюцию Сатаны берут в свои руки аскеты. Бежать от мира, они думали уйти и от дьявола, но в пустыне встретили его еще более сильным и могучим, и история их святости становится в то же время историей хитростей, насилий, жестоких обманов и распутных бесчинств дьявола, до той поры и неведомых. И эта вторая история весьма часто подавляет своей греховодностью нравоучительную силу первой настолько, что в позднейших веках церковь, во имя нравственности, вынуждена была или, вовсе упразднить, или смягчить новой редакцией многие жития святых, оказавшиеся более к соблазну верующих, нежели к наставлению. Такую чистку „Пролога“ произвел в России, как известно, св. Димитрий Ростовский (в конце XVII века).
В расшатанный античный мир врывается буря великого переселения народов. С туманного севера вторгаются варвары. Римская империя рушится. Ненавистная языческая культура угасает, а заря новой преемственной культуры еще не занялась. Над обломками язычества воцаряется мрак безнадежного варварства. Многим кажется, что пришел конец на земле царению человеческому, наступает царение диких зверей. Неизреченные бедствия, красноречиво рассказанные пламенным Сальвианом, заставляли усомниться в Провидении. Зрелища новых зол, бесчисленных, неизмеримых, вполне последовательно, придали новые рельефы и краски образу того, кто есть начало и виновник всякого зла. Сатана воспринимает в себя не только злодейства варваров, но и многие их верования, притягивая к себе все то, — а этого было не мало, — что было в их религии соответственного и сродного его существу. Если в греко-римском мире этот персо-иудей эллинизировался и романизировался, то общение с северными варварами его германизировало. Множество образцов германской мифологии, — бог Локи, волк Фенрир, эльфы, сильфы, гномы, — присасываются к образу Сатаны и придают ему новые формы, характер и поступки. Так строится и формируется Сатана то в быстром, то в медленном нарастании последовательных международных наслоений и просачиваний, в беспрерывно изменяющихся фазисах сложной и долгой эволюции. Простая стихийная сила в первом начале своем, он приобретает мало-помалу сложнейший моральный характер, анализируя историческую сущность которого, приходишь в изумление от громадности, разнообразия и многочисленности составляющих его элементов. Не только силы природы и боги различных мифологий, но даже и люди входят в состав Сатаны. Еще индусское поверье утверждает, что демоны — существа, развившиеся из душ людей, которые умерли преждевременно, или смертью насильственной, были при жизни уродами, идиотами, сумасшедшими, страдали припадками, либо необычайной хилостью, или же были пьяницами, распутниками, и, наконец, людьми нечестными. „Поэтому, — говорит Walhouse, — смерть какого-нибудь хорошо всем известного злого человека является всегда источником ужаса для всех его соседей: ведь он, конечно, должен превратиться в «Буту» (Bhuta), — демона, столь же сильного и злобного, каким был при жизни. Некоторые из более ужасных, в настоящее время Бут, в старые годы были известными лицами. Вот выразительный пример, насколько сильно эта идея владеет народным умом. Один ченганурский Наир (a Nair of Chenganoor) за два дня до рождественских праздников 1875 г. убил свою любовницу, которую подозревал в неверности. Когда преступник был схвачен и предстал перед судом, он, признавая себя виновным, настоятельно просил, нельзя ли положенную законом казнь, которую он принимал как вполне им заслуженную, совершить над ним не там, где она обыкновенно производилась, а на месте, где им совершено было преступление. В таком случае, — объяснял он, — он мог бы облечься в форму и зажить жизнью демона и получил бы, таким образом, полную возможность лично отомстить человеку, который сбил его несчастную жертву с истинного пути, а также и всем его сообщникам в этом деле. В Канаре, — местности Индостана, к которой относятся наблюдения Walhouse'a, — существует около тридцати местных Бут; во власти их находятся храмы и алтари в различных частях провинции. Наиболее страшный и злой среди них — Калькатти (Kalkatti), или Каменотес, считающийся духом Якканахари (Jaokanachari), знаменитого каменщика и архитектора, который около, четырех или пяти столетий тому назад построил большую часть великолепных Канарских храмов. Вокруг него собрано много легенд, но он несомненно жил и, должно быть, был мастером удивительного таланта. Предание гласит, что он и жена поссорились с сыном своим из-за одного строившегося в то время храма и совместно убили его, после чего оба превратились в столь злых и ужасных Бут, что, «если можно по каким-либо» данным предполагать об их близости, никто тогда не осмеливается даже произносить какое-либо заклинание. У патагонцев и туранских племен Северной Азии демонами становятся по смерти их колдуны, в Китае — нищие и прокаженные, в Индокитае и Индии — оставленные без погребений, умершие от чумы и насильственной смертью, холостые мужчины и женщины, умершие в родах. Что касается самоубийц, то это настолько верный способ сделаться демоном, что весьма обыкновенны самоубийства именно с этой целью: чтобы в качестве демона отомстить кому-нибудь из своих врагов. Именно этот смысл имеет японское «харакири», равно как и «сухая беда» наших чувашей. В средневековых поэмах и легенд Пилат, Нерон, Магомет обращаются к дьяволам. Еще недавно Генрих Ибсен насмешливо воскресил это поверье — о возможности лютому грешнику стать чертом — в бесподобном своем «Пер Гюнте».
