Победоносны мы и пьяны.
И близок, близок наш тупик
Блаженно-смертного забвенья,
Прими ж дары мои, о Ник,
Мои последние хваленья.
Да славит всяк тебя язык!
Да славит вся тебя Россия!
Тебя возносим, верный Ник!
Мы богоносцы — ты Мессия!
2
От здешних Думских оргий
На фронт вагонит Никс,
При нем его Георгий[9]
И верный Фредерикс.[10]
Всё небо в зимних звездах.
Железный путь готов:
Ждут Никса на разъездах
Двенадцать поездов.
............................
На фронте тотчас слово
Он обратил к войскам:
«Итак, я прибыл снова
К героям-молодцам.
Спокойны будьте, дети,
Разделим мы беду -
И ни за что на свете
Я с места не сойду.
Возил сюда сынишку,
Да болен он у нас.
Так привезу вам Гришку
Я в следующий раз.
Сражайтесь с Богом, тихо,
А мне домой пора».
И вопят дети лихо:
«Ура! ура! ура!»
Донцы Крючков и Пяткин[11]
Вошли в особый пыл,
Но тут сам Куропаткин[12]
С мотором подкатил.
Взирает Ника с лаской
На храброго вождя…
В мотор садятся тряский,
Беседу заведя.
Взвилася белым дыбом
Проснеженная пыль
И к рельсовым изгибам
Запел автомобиль.
Опять всё небо в звездах,
И пробкой,[13] как всегда,
Шипят на ста разъездах
Для Ники поезда.
К семье своей обратно
Вагонит с фронта Никс.
И шамкает невнятно:
«В картишки бы приятно»-
Барон фон Фредерикс.
3
«Буря мглою небо» слюнит,
Завихряя вялый снег,
То как «блок» она занюнит,
То завоет, как «эс-дек».
В отдаленном кабинете
Ропщет Ника: «Бедный я!
Нет нигде теперь на свете
Мне приличного житья!
То подымут спозаранку
И на фронт велят скакать,[14]
А воротишься — Родзянку[15]
Не угодно ль принимать.
Сбыл Родзянку — снова крики,
Снова гостя принесло:
Белый дядя Горемыкин[16]
В страхе едет на Село.
Всё боится — огерманюсь,
Или в чем-нибудь проврусь…
Я с французами жеманюсь,
С англичанами тянусь…
Дома? Сашхен[17] всё дебелей,
Злится, черт ее дери…
Все святые надоели -
И Мардарий[18] и Гри-Гри.[19]
Нет минуты для покоя,
Для картишек и вина.
Ночью, „мглою небо кроя“,
Буря ржет, как сатана.
Иль послать за Милюковым?[20]
Стойкий, умный человек!
Он молчанием иль словом
Бурю верно бы пресек!
Совершится втайне это…
Не откроет он лица…
Ох, боюсь, сживут со света!
Ох, нельзя принять „кадета“[21]
Мне и с заднего крыльца!»
Нике тошно. Буря злая
Знай играет, воет, лает
На стотысячный манер.
Буря злая, снег взвихряя,
То «эн-эсом»[22] зарыдает,
То взгрохочет, как «эс-эр».[23]
Полно, Ника! Это сон…
Полно, выпей-ка винца!
В «Речи» сказано: «спасен
Претерпевый до конца».[24]
4
Со старцем[25] Ник беседовал вдвоем.
Увещевал его блаженный: «Друже!
Гляди, чтоб не было чего похуже.
Давай-ка, милый, Думу соберем.
А деда[26]— вон: слюнявит да ворчит.
Бери, благословясь, который близко,
Чем не министр Владимирыч Бориска?[27]
Благоуветливый и Бога чтит.
Прощайся, значит, с дединькою, — раз,
И с энтим, с тем, что рыльце-то огнивцем,
Что брюхо толстое — с Алешкою убивцем.[28]
Мне об Алешке был особый глас.
Да сам катись в открытье — будет прок!
Узрят тебя, и все раскиснут — лестно!
Уж так-то обойдется расчудесно…
Катай, катай, не бойся, дурачок!»
Увещевал его святой отец.
Краснеет Ника, но в ответ ни слова.
И хочется взглянуть на Милюкова,
И колется… Таврический Дворец.
Но впрочем, Ник послушаться готов.
Свершилось все по изволенью Гриши:
Под круглою Таврическою крышей
Восстали рядом Ник и Милюков.
А Скобелев, Чхеидзе и Чхенкели,[29]
В углах таясь, шептались и бледнели.
Повиснули их буйные головки.
Там Ганфман[30] был и Бонди[31] из «Биржевки»-
Чтоб лучше написать о светлом дне…
И написали… И во всей стране
Настала некакая тишина,
Пусть не надолго — все-таки отдышка.
Министров нет — один священный Гришка…
Мы даже и забыли, что война.[32]
<Mapт 1916>
На луне живут муравьи
И не знают о зле.
У нас — откровенья свои,
Мы живем на земле.
Хрупки, слабы дети луны,
Сами губят себя.
Милосердны мы и сильны,
Побеждаем — любя.
29 апреля 1916
С.-Петербург
Нет, жизнь груба,— не будь чувствителен,
Не будь с ней честно-неумел:
Ни слишком рабски-исполнителен,
Ни слишком рыцарски-несмел.
Нет, Жизнь — как наглая хипесница:[33]
Чем ты честней — она жадней…
Не поддавайся жадной; с лестницы
Порой спускать ее умей!
28 мая 1916
Кисловодск
Знаю ржавые трубы я,
понимаю, куда бег чей;
знаю, если слова грубые,-
сейчас же легче.
Если выберу порвотнее
(как серое мыло),
чтобы дур тошнило,
а дуракам было обидно -
было!-
сейчас же я беззаботнее,
и за себя не так стыдно.
Если засадить словами
в одну яму Бога и проститутку,
то пока они в яме -
вздохнешь на минутку.
Всякий раскрытый рот мажь
заношенной сорочкой,
всё, не благословясь, наотмашь
бей черной строчкой.
Положим, тут самовранье:
мышонком сверкнет радость;
строчки — строчки, не ременье;
но отдышаться надо ж?
Да!
Так всегда!
скажешь погаже,
погрубее,— сейчас же
весело, точно выпил пенного…
Но отчего?
Не знаю, отчего. А жалею и его,
его, обыкновенного,
его, таковского,
как все мы, здешние,— грешного,-
Владимира Маяковского.
13 октября 1916
«Опять мороз! И ветер жжет…»
Опять мороз! И ветер жжет
Мои отвыкнувшие щеки,
И смотрит месяц хладноокий,
Как нас за пять рублей влечет
Извозчик, на брега Фонтанки…
Довез, довлек, хоть обобрал!
И входим мы в Петровский зал,
Дрожа, промерзнув до изнанки.
Там молодой штейнерианец
(В очках и лысый, но дитя)
Легко, играя и шутя,
Уж исполнял свой нежный танец.
Кресты и круги бытия
Он рисовал скрипучим мелом
И звал к порогам «оледелым»
Антропософского «не я»…
Горят огни… Гудит столица…
Линялые знакомы лица,-
Цветы пустыни нашей невской:
Вот Сологуб с Чеботаревской,
А вот, засунувшись за дверь,
Василий Розанов и дщерь…
Грустит Волынский, молью трачен,
Привычно Ремизов невзрачен,
След прошлого лежит на Пясте…
Но нет, довольно! Что так прытко?
Кончается моя открытка!
Домой! Опять я в вашей власти -
Извозчик, месяца лучи
И вихря снежного бичи.
Святое имя среди тумана
Звездой далекой дрожит в ночи.
Смотри и слушай. И если рано -
Будь милосерден,— молчи! молчи!
Мы в катакомбах; и не случайно
Зовет нас тайна и тишина.
Всё будет явно, что ныне тайно,
Для тех, чья тайне душа верна.
«В эти дни не до „поэзии“»
О, этот бред партийный,
Игра, игра!
Уж лучше Киев самостийный
И Петлюра!..
12 декабря 1917
СПБ
Ничего никому не скажешь
Ни прозой, ни стихами;
Разделенного — не свяжешь
Никакими словами.
Свернем же дырявое знамя,
Бросим острое древко;
Это черт смеется над нами,
И надоела издевка.
Ведь так в могилу и ляжешь,—
И придавит могилу камень,—
А никому ничего не скажешь
Ни прозой, ни стихами…
Наш дружносельский комиссар —
Кто он? Чья доблестная сила
Коммунистический пожар
В его душе воспламенила?
Зиновьев, Урицкий, иль Он,
Сам Ленин, старец мудроглавый?
Иль сын Израиля — Леон,
