Пчела
Мне нравится существенность пчелы,
Она, летя, звенит не по-пустому,
От пыльника цветов дорогу к грому
Верней находит в мире, чем орлы.
Взяв нектар в зобик свой, из этой мглы
Там в улье, чуя сладкую истому,
Мед отдает корытцу восковому,
В нем шестикратно утвердив углы.
Из жала каплю яда впустит в соты,
Чтоб мед не забродил там. Улей – дом.
Цветы прошли – пчела забылась сном.
Ей снится храм. В сияньи позолоты
Иконы. Свечи. Горпия высоты,
И хор поет. И колокол – как гром.
Огромная объемность инфузорий,
Незримая среди безвестных троп,
Мгновенно зрима, лишь взгляни в потоп,
Чрез волшебство побудь в кишащем хоре.
Вот, капля влаги – бешеное море.
У каждой твари есть и рот, и лоб.
Одна другой – живой и жадный гроб.
Их мчит циклон. Их жизнь – в горячем споре.
Одна – как некий исполинский зонт.
Другая – конь в кошмарном сновиденье.
Какой у них безмерный горизонт.
Нет, малы не они, а наше зренье, –
Как лишь размерно грузен мастодонт
В ликующих пирах миротворенья.
Сто сорок саженей чудовищной длины,
Приди в четырнадцать размерного сонета.
Тот земноводный зверь, он ведал только лето
И смену летних дней на пламени весны.
Левиафан морей, где грузный ход волны
Был продвижением тяжелого предмета.
И воздух был густой. И мало было света.
Но жаркие пары пыланьем пронзены.
Здесь мало что уму. Но все для сладострастья.
Хранилище любви, спинной его хребет
Был длительная хоть, где размышленья нет.
Он в летописи дней – одна страница счастья.
Я думаю о нем, когда погаснет свет,
И за стеной моей, и в сердце стон ненастья.
Луна, через меня, струит мечту,
А солнце через свет творит созданья.
Но сердцу что виднее, чем мечтанье?
Напев луне наряднее сплету.
Как солнечную встретить красоту?
Немею в ослепленьи обаянья.
Я с солнцем знаю счастие ваянья,
С луной горю и гасну налету.
Всего видней летучее горенье.
Ваянья ломки. У стает рука.
Ручей поет звучнее, чем река.
Мечта – правдиво-нежное влюбленье.
Она прядет из зыби огонька.
Огонь погас. Но зыбь живет века.
Весь человек есть линия волны.
Ток крови, в руслах жил, как по ложбинам.
Строенье губ, бровей, зрачок с орлиным
Полетом к Солнцу. Волны. Струи. Сны.
Мы влагой и огнем воплощены.
И нашу мысль всегда влечет к глубинам,
И тот же знак ведет нас по вершинам.
Нам любо знать опасность крутизны.
От Солнца мы, но мы из Океана.
Индийский сон. На влаге мировой,
На вечном мигу лик являя свой, –
С зарей, велящей просыпаться рано,
Раскрылся чашей лотос голубой.
И бог в цветке. А жизнь цветка медвяна.
Она заснула под слова напева.
В нем слово «Мой», волнение струя,
Втекало в слово нежное «Твоя».
И в жутко-сладком сне застыла дева.
Ей снилось. Нежно у нес из чрева
Росла травинка. Брызгал плеск ручья.
Красивая нестрашная змея
Ласкалась к ней. И стебель вырос в древо.
Ушли густые ветви в небеса.
В них золотились яблоки и птицы,
Качались громы, молнии, зарницы.
И вырос лес. И выросли леса.
И кто-то перстень с блеском огневицы
Надел на палец избранной царицы.
Ребенок, пальчик приложив к губам,
Мне подарил волшебную картинку.
Он тонкую изобразил былинку,
Которая восходит к небесам.
Горело солнце желтым шаром там.
Былинка, истончившись в паутинку,
Раскрыла алый цветик, котловинку,
Тянувшуюся к солнечным огням.
Цветок, всем лепестковым устремленьем,
Был жадно к лику солнца наклонен.
Но не с любовью, а с мятежным рденьем.
Хочу тебя превосходить гореньем.
И солнце, чтоб рубин был побежден,
Спустилось книзу с заревым смиреньем.
Смотреть печати давних прохождений,
Расчислить спектр, пронзивший хрустали,
Читать страницы прошлого Земли,
Следы зверей, листы иных растений,
Почуять сонмы диких привидений,
Прозреть объем существ, как корабли,
Как грузные утесы, что могли
Сходиться для любленья и борений.
В застывшей янтарем цветной смоле
Увидеть четко маленькую мушку,
Вот как она гнала свою подружку,
Чтобы ее обнять в любовной мгле.
И чувствовать, что так же ты лишь строчка
В Поэме Мира. Всклик, вопрос и точка.
В те дни, когда весь мир был Океан
Среди морских неисчислимых лилий,
На празднике первичных изобилий
Бродил горячий творческий туман.
Еще не возникало разных стран.
Поденки-исполины, взмахом крылий,
Носились в полумраке без усилий,
И каждый хвощ был дикий великан.
Да папоротник в мертвенном болоте,
Что пресекало море кое-где,
Многосаженный, тень ронял к воде.
И тишь существ, беззвучных даже в лете,
Передалась красивейшей звезде,
Спустившей зерна жизни в позолоте.
Когда я думаю, что предки у коня,
В бесчисленных веках, чьи густы вереницы,
Являли странный лик с размерами лисицы,
Во мне дрожит восторг, пронзающий меня.
На огненном пиру творящего Огня
Я червь, я хитрый змей, я быстрокрылость птицы,
Ум человека я, чья мысль быстрей зарницы,
Сознание миров живет во мне, звеня.
Природа отошла от своего апреля,
Но наслоеньями записаны слова,
Меняется размер, но песня в нем жива.
И Божья новая еще нас ждет неделя.
Не так уж далеки пред ликом Божества
Акульи плавники и пальцы Рафаэля.
Два раза человек был в мудром лике змея:
Когда он приручил к своим делам огонь,
Когда им укрощен был дико ржущий конь, –
И покорить коня гораздо мудренее.
Огонь постигнутый горит, грозя и рдея,
Но подчиняется, лишь в плоть его не тронь.
А сделать, чтобы зверь был бег твоих погонь
Стократно трудная и хитрая затея.
В сказанье о Брингильде мы видим, кто сильней.
Оплотом сна ее служил не дуб, не камень,
А зачарованный непогасавший пламень.
Но проскакал Сигурд сквозь изгородь огней.
Был победителем, сказаньем званый Грани,
Ведомый духом конь в сверканье состязаний.
Всей роскошью измен не вовсе смыт
Лик прошлого с уступами крутыми.
И я люблю прозреть, как в неком дыме,
В жерле столетий бывший ярким быт.
Прильнул к земле застывший следопыт.
Он знает, что лощинами лесными
Пройдет табун. Кобылы, а за ними
Строй жеребцов. Чу! Дальний гул копыт.
Но нет. Но нет. Идут иные ноги.
Звук конских ног стройней. Он не таков.
Товарищи, скорее на быков.
Они идут, размерны, крутороги.
Аркан со мной. Лук со стрелой готов.
Еще крутится пыль на той дороге.
Когда царил тот сильный зверолов,
Что миру явлен именем Немврода,
Чуть зачинала сны времен природа,
И раем был любой лесистый ров.
Не кроликов и не перепелов
Он в сети уловлял. Иного рода
Ловить зверей была ему угода.
Взлюбил он коготь, клык, и рог, и рев.
Когда громадой в любострастном миге
Шел мастодонт мохнатый, разъярен,
Навстречу шел и улыбался он.
На зверя сбоку вдруг бросал вериги,
И записали в слове древней книги:
«Сей начал быть могучим в сне времен».
