Эта книга — не надгробный памятник усопшему, а воскрешение — для людей — живой души Поэта. Души, которая никогда не умирала.
янв. 1994
« - Несовременные стихи.
Таких уже журналы не берут.
У нас теперь в почете а-ля Пригофф,
Ну, на худой конец — Лев Рубинштейн»,—
сказала мне седеющая дама,
блюдущая Поэзии скрижали
в одном из молодящихся журналов,
и выпорхнула в серо-бурых брючках
с проворностью проснувшейся мартышки
из-за стола, стоящего углом, —
желая проводить меня до лифта,
чтоб я, не дай бог, ей не возразил.
А на прощанье на меня взглянула
с оттенком сожаленья и насмешки,
как на старьевщика, который на помойке
свой драгоценный подбирает хлам.
Я вышел на мороз,
забыв о шапке,
держа в руках пылающую горстку
стихов, написанных не о войне — Войною, —
Поэта, что лежит в земле сырой.
И я подумал: да когда ж успела
несовременной и ненужной стать
та Правда, что оплачивалась жизнью,
та боль, которая теперь не в моде,
и та любовь, о коей неприлично
теперь всерьез, без шутки, говорить?
29.03.94.
Михаил Красиков
Вьюга, ночь... Поле, полное мертвых.
Поле боя метель замела.
Кровь фонтанами так и замерзла
На окоченевших телах.
На мальчишеских трупах застывших
Стынут конусы красного льда.
Мой товарищ, ты стонешь, ты жив еще,
Что ползешь через поле сюда?
Мой товарищ, спасти тебя поздно мне,
Ты в крови, ты людей не зови.
Дай-ка, лучше, таща тебя по снегу,
Отогрею ладони свои.
Не кричи и не плачь, словно маленький,
Ты не ранен, ты только убит,
Дай-ка, лучше, сниму с тебя валенки,
Мне еще воевать предстоит.
1942
Как заснула змея на дне каменоломни,
Наш состав до утра на пути запасном.
Новобранцы слоняются между вагонами,
А меня занесло в крайний дом.
Кто ты, женщина? На полу с тобой, наспех,
И, отринув лохмотки твои,
Как Христос, сейчас над тобою я распят,
На кресте торопливой звериной любви.
Если буду убит, я теперь буду вечен.
Если завтра исчезну из списка живых,
Как ниспосланный Богом сын человечий,
Вновь из недр я воскресну твоих.
Юдино, 1942
Поздний август,
падает звезда,
Словно сшибленная из рогатки.
Удаляясь, оглашают поезда
Даль: голосом плачущей солдатки.
Улицами на вокзал идем.
Улицы, окраин провожание,
Все: перепоясаны ежами,
Как шинель солдатская — ремнем.
Возится с обмотками в пути
Новобранец, натирая ногу:
Вот бы так — всю намотать дорогу,
Простирающуюся впереди!
Нам на ворс, на лица моросит.
Подымить махоркой очень хочется.
Каменно строга регулировщица,
Но в лихой пилоточке, форсит!
Все идем... а добредем, устав уже,
Где ракетный нависает свет,
В бой рванется рота
прямо с марша!
А потом пол-роты —
в лазарет.
Ой, дорога! Щели, огороды,
«Дай бог счастья!».
Это нам, с крылец.
И шагают
маршевые роты
По России, из конца в конец.
1942.
Женщины, не ждите нас, не надо,
Мы в объятья ваши не придем.
Нет, ни листопадом,
Ни дождем,
Не вернемся.
Лишь с ночного неба
Звездно блещут миллионы глаз.
Это плачут бесконечно, немо
Дети, не рожденные от нас.
1942
В дом вошли. В пыли жилье.
Девочка сидит в углу.
И гранату на полу
Нежно кутает в тряпье.
Папка без вести пропал.
Мамка спряталась в подвал.
А дочка вылезла опять,
Хочет в куклы поиграть.
Южн. фронт, 1942
Сплю в избе на полу,
Обмороженный, с маршей.
Сплю в портянном пару,
Разомлевший, уставший.
На пуховом полу ....
Сплю! опухший с мороза.
Сплю, набросив полу.
В пальцы впилась заноза.
Стала ночь за окном
От холоду синей.
Сплю под мокрым сукном,
Пахнет борт его псиной.
Льдом и небом
Край сукна отдает,
Он продут, залубенел, неизмят.
Сплю... А ноги мои
все идут и идут!
Мои ноги гудут.
И идут без меня.
В терпком вкусе собачьем
Шершавой полы:
Гололедица,
голодные лица.
До чего же роскошны
В избе полы!
Ах как сладко
Вповалку спится!
Только с поля рассвет
Скоро в окна повеет.
Старшина, спичкой чиркая:
«Поднимайся, боец!»
Даль с белилами синьку
Развела до небес.
Вьюга белой золой,
Аж лицо онемело.
Затянувшись махрой,
Вновь шагаю — день целый —
Целиною и селами
Допоздна... И опять
Ищем взводом жилье мы
Завалиться и спать.
Прикорнуть
Где-нибудь...
Онемевший от стужи весь,
Не могу лишь стянуть
Сапоги с ног, натуживаюсь.
Пальцы слиплись, как мел,
Отойдут возле жара:
Мурашами по мне
Вдруг... тепло... пробежало...
Еще руки, как куклы,
Размотал вот портянку
И сижу в столбняке,
На полу, глядя в угли,
Об одном сапоге.
В печке пламя колдует.
Я в исподнем, босой.
Расстилаю шинель!
И — бух, прямо в сон!
Лишь рассеивается в ушах моих звон.
Сплю по-царски. Мертвецки.
Без чувств, невесом.
Сумасшедшей планетой
Сквозь космос несом!
Лишь под утро почуяв,
Как по полу дует,
Как тверда половица.
Садит из щелей...
Тем приманчивей
Нега ночлега.
Встал сосед по нужде,
И обратно скорей,
Тря ладони, неся на обувке своей
Чистый утренний холод
Мохнатого снега.
Сплю вовсю,
Край шинели надвинув до уха.
Спится всласть!
После груза, озноба и верст.
Еще ночь... Черного неба краюха
Крупной солью посыпана
Зимних звезд.
Тихо-тихо белеют луга кругом,
Они стали какими-то
Дымными, странными:
Или стужа обратно
Все то молоко,
Что коровы набрали,
Возвращает туманами?
Все сине... и лишь иней
Сверху сеется сухо.
Сплю — как пью
двести грамм: разом, до дна.
Спит — как спирт
пьет рота: до дна, одним духом.
Спит в избе на полу,
Пусть он стелется пухом!
Разреши нам хоть раз
Отоспаться, война!
под Муромом, 1942, 45.
Жутко выглядит, странно,
Когда тихо рассвело,
После всех ураганных
Ударов... село.
Отыскать бы только хатку
И похрапывай, солдат!
Но настроен я как-то
На возвышенный лад.
Вон: мир звездный, прекрасный.
Я пригрелся в углу.
Но о тропке о вчерашней
Думать... нет, не могу!
Там наткнулись на скользкий
Ком из тряпок: на труп,
Он истлел уже... «Колька!» —
Опознали мы вдруг.
Кто воскликнул? Я, что ли?
Мы стоим, не сводим глаз.
(Ведь он в поиске, в поле
Был на днях, среди нас.)
Об усталости о зверской
Разве в строчке передашь?
О трассирующих, с треском,
Через нас — очередях, —
Все же... страшен весь этот
Покореженный уют.
Щей сейчас бы тут, да хлеба,
Голод утренний лют!
А похрупаешь, заляжешь:
На уме уж не еда,
Лишь о женщине... и даже
Ну, о бабе... мечта!
Синька сизая за окнами.
Просто чудо привал!
Спим в шинелях, как в коконах,
Сном чугунным, вповал.
И: подъем!.. Идем, как прежде мы
В темени передвечерней,
Как раскопками древними,
Заметенной деревней.
Россия, 1943
— Кру-гом!..
И мелькнут затылки, шишковаты,
Стрижены, ложбинки тощих щей,
Что стекают от голов к лопаткам.
Кто мосласт,
А кто совсем кощей,
С полустанка отшагав немало,
Вот они, герои!.. Наскребли
