Покрыты
мины
каплями росы.
Сегодня не до смерти на войне.
Гляжу, как разгулялись облака!
Хоть вон воронки... вон по целине
Тела...
раздуты конские бока.
Но отовсюду — несется щелями
Вода болтливая, живая!
Проходят тучи — над траншеями —
Маршрутов нам не открывая.
И дождь — грибной, а не осколочный.
Дрожит и пляшет по лугам.
А капли по колючкам проволочным —
Как по гороховым стручкам.
И на душе — не туча тусклая,
Полно все радости и покоя.
Апрельское, родное, русское
Еще родней в начале боя.
Южн. фронт 1943
Ты на фото, как мадонна грустная...
Если не бомбят и не в бою,
Я твой снимок,
Привалившись к брустверу,
Снова на минуту достаю.
Ты глядишь с участием и лаской…
Прячу вновь, поспешнее скупца,
Чтобы пальцами
В грязи и смазке
Не запачкать нежного лица.
1943
Я твои письма жду, я ими радуем,
Но что все письма?! Бумаги десть.
Мне просто надо —
чтоб спала ты —
рядом,
Чтоб тело гладить,
Чтоб в лицо глядеть.
Хочу, и все! Мне попросту охота
Тебя, тугую, губ твоих, плечей.
Так лесорубу
после дня работы
Охота хлеба
и котловых щей.
А тут лишь корка черствая фантазии.
К чему посланья, помыслы, и даже
Та фотография, где ты нежна.
Что мне слова
о том, что ты
все та же!
Что письма мне,
когда ты, вся,
нужна!
С фронта, май 1943
Я письма свои шлю тебе в тревоге.
Как будто сердце бросаю в огонь.
Как я их доверю железной дороге?
А вдруг разбомбят почтовый вагон?
Вдруг с неба — на проносящийся, серый
Состав обрушится бомбовый град,
И письма, любови моей дипкурьеры,
Убитыми будут, во взрывах сгорят?
А коль «кукурузник» по весям и высям
Их понесет, но собьет его фриц?
И высыпятся треугольники писем,
Как белые перья подстреленных птиц.
Но снова и снова солдаты усердно
Тоску и любовь свою шлют на восток.
Ты все-таки жди — треугольный, как сердце,
В косую линейку тетрадный листок.
1944
За эти дни, с момента приземленья,
Я все забыл, про все, чем дорожили.
Про все, что было...
До прыжка в их тыл
Ты так далеко,
Что уже не верю,
Что на одной земле
С тобой мы жили,
И в этом веке
я тебя
любил!
Теперь ни писем, ни открытки малой.
Но что все письма! что все телеграммы!
Междугородные переговоры!
И голуби, летящие домой.
Я знаю: есть особые сигналы,
Есть внутри нас
Бессонные экраны,
Сердец взывающих
Радиоволны.
И каждый миг
ты связана
со мной.
Когда в полете голуби замерзли,
Когда готовят черные конверты,
Над спящей всей
Поверхностью земной —
Стучит, стучит
Родного сердца морзе!
Читай, читай,
Пока не рвется лента!
Ты слышишь
мой последний
позывной?
Восточная Пруссия, 1944
Как ты играла, девочка, Прокофьева!
Вмиг — пронесется в памяти опять.
Солдат бежит на проволоку, в кровь его
Рвут крючья, рвут.
Не время вспоминать.
На кольях нити проволоки, как ноты,
Колючки — как бемольные значки.
Сейчас смертельное аллегро для пехоты
Война сыграет,
Рвя тела в клочки.
Мне в лазарете голову жгут мысли,
Как первых скрипок взвизг, как альт, как нож.
Ведь даже аттестата мне не выслать.
Как ты живешь?
Ну как ты там живешь?!
Как ты игра... я рушусь под наркозом
В провал, летя, сметенный на лету
То скрябинским апофеозом,
То канонадой, все смешав в бреду…
1944
Буграми, оврагами,
в полях, за окопами прямо
Колючая проволока бежит,
словно кардиограмма.
Зигзагами графика
солдатских смертей и потерь
Колючая проволока бежит
в предрассветную темь.
И кажется мне,
пока еще темен зенит,
Что ею весь мир, как лентой подарок, обвит!
Не лентой — цепями,
аж брызгает грязь в лицо,
Военная проволока Земли обвила колесо.
Вон стали и звезды
пучками колючек
стыть,
И утренний лучик —
как проволоки мертвая нить,
С пучками колючек,
будто с бутонами роз,
Магнитно маячит... чтоб вдруг на нее я пополз!
Пока я лежу
и тикает сердце-часы,
Стальные стручки наверно уж в каплях росы?
Но будет приказ,
и пойду,
пойду сквозь дым,
И каждый пучок разрастется в разрыв звезды!
Как взрывы сверхзвезд,
в глаза нам, по одному...
Пойду в полный рост, на колючку
наденусь в дыму.
А коль уцелею,
указов, уставов сталь
Такою же цепью обвяжет годов моих даль.
Непреодолимо...
Но всходит, разъяв кольцо,
Любимой, туманной, забытой мадонны лицо!
Улыбкой в слезах
сияя, светя с высот,
Все цепи она, как с ресниц паутину, сметет.
1944
Отчего: невесомость, невескость?
Нереальным все видится мне?
В тишине такой деревенской
Будто я под водой в глубине.
Ни ракет, ни стрельбы кругом,
И ни мин, ни другой мороки.
Как на небе, на формировке
Рота, где-то, в краю другом.
Хоть рукой тишину такую
Можно трогать и колупать.
И мы все по домам тоскуем.
Да и как не затосковать!
Горы, гурии с коромыслами.
Воз плетется, покой на всем.
Под навесом — совсем немыслимо!
Конь похрупывает овсом.
Как с похмелья, по тропкам, рощам
Мы слоняемся все, не прочь
Поработать, крестьяне, в общем...
Мы напрашиваемся помочь.
За водою смотаться мигом.
Подновить ивняковый плетень.
И до странности смирно, тихо
Деревенский смеркается день.
Козы, камни в мохнатой плесени.
Дивно все мне, что вижу тут.
Словно после долгой болезни
В первый раз я встал и иду.
И все в мареве сирени и сена.
Огоньков слепота кругом.
А па улицах так сокровенно
Пахнет в сумерках молоком,
Чуть пойдут, разбредаясь, коровы,
Этих улиц лиловая мгла!
Кто сказал о войне о суровой,
На которой мы были вчера?
На задворках навоз и наледь,
И дымок... подморозило, знать.
И не могут — сердца не оттаять,
И по дому — не тосковать!
Карпаты, 1944.
А фронт уж рванулся на запад, вдаль...
Только лютует один февраль
Космы омел на ветру простер
В резкое небо... И цел костел.
Не было — в стенах костела боя,
Не было и лазарета затем.
Был только Бог! Через дыры стен
Смирно он смотрит в небо рябое.
Более нет ни пальбы, ни дыма.
«Езус Мария!..» — жители мимо.
И лишь в конфедератке хлопец,
За руку дивчю втащив туда,
Даже не лапал, глазами хлопал.
На пол валил ее, ал от стыда.
«Тихо! Не можно при Боге...» шептала
