И так не хотели в огонь,
Спеты мне с небес журавлями
Под ветровую гармонь.
Ах, как они кричали,
Меня не привечали,
Их простыл-растаял след.
И в запретке только
Бабочкина полька,
А жизнь моя была – и нет.
Завтра прилетят на подмогу
Птицы, грозы, тучи и пух.
Две пятилетки – не много,
Если сосчитаешь до двух.
Обвыкнется и приживется —
Я здесь не навсегда.
И с неба однажды сорвется
Прямо в запретку звезда.
Ах, где она летает,
Бродит-обитает,
Где на землю упадет?
Прямо с неба в клетку,
Но только б не в запретку —
Ведь ее, как бабочку – в лет!
2001 год
Гармонист рванул меха, а голос хриплый
Близко к сердцу полоснул, как наждаком.
И слова к мотиву сразу как прилипли,
До живого доставая прямиком.
Замычали из-под левой кнопки басом,
Полетела из-под правой вверх свирель.
Гармонист, уж не в ударе ли ты часом,
Или вспомнил свой семнадцатый апрель?
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
Сквозь морщины видно – парень
синеглазый
И в кулачном, и в любви бывал мастак.
А еще, как на ладони, вижу разом
Голубых апрелей долгий «четвертак».
Оттого-то ноги в пляс совсем не тянет —
Тянет руки за кисетами вразброд.
И слезой горит гармони черный глянец,
И табачный дым меха ее дерет.
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
Из-под Волги, из-под Курска до Берлина,
До победы из окопа да в окоп.
У своих висел на мушке – морщил спину.
У врагов плясал на мушке – морщил лоб!
Треск вагонный, стук прикладный, лай
собачий —
Все смешалось в перелатанных мехах.
Гармонист поет, хрипит, как будто плачет —
А то ли хромка плачет, стиснута в руках?
Поиграй еще, еще,
Разойдись на все плечо.
Не на «браво», не на «бис»
Поиграй мне, гармонист.
1985 год
Прочифиренные воровки,
Каких уже не кличут «телками»,
В толпе с растратчицами робкими
Пестрят, как бабочки под стеклами.
Фарца, валютчицы, наводчицы —
Разбитых пар и судеб месиво.
Статья… фамилия… имя… отчество…
А-ну, этап, к вагону! весело!
Студентки есть и есть красавицы.
Есть малолетки – дым романтики:
Жизнь, бля, конфетами бросается,
А долетают только фантики.
Этап. Нет слова горче, желчнее.
Всё – в мат. Всё – без предупреждения.
А-ну, конвойный, падшей женщине
Хоть ты-то сделай снисхождение.
«По трое в ряд! Сцепиться за руки!..»,
Побитым пешкам в дамки – без понту.
Судьба впустую мечет зарики,
Дотла проигранная деспоту.
В блатные горькие гекзаметры
Этапы женские прописаны.
Вагон пошел… А время – замертво,
В 37-й как будто выслано.
Где всё вот так, от цен до ругани.
Плюют, как семечками, шкварками.
Бульваром под руки – подругами,
Этапом за руки – товарками.
Всё по закону, быстро, просто так,
По трое в ряд, к вагону! весело!..
Идет этап из 90-го.
Разбитых пар и судеб месиво.
1986 год
Журавли в который раз
Над землей состроят клин,
Лето, выжженное в дым,
Оставляя позади.
В небо голову задрав,
Я машу вам не один —
Мы так свято верим в вас
И вслед всем лагерем глядим.
Журавли в который раз
В сером небе станут в строй
И поманят за собой,
Да не вырваться никак.
И покатится из глаз
Дождь холодный и сырой,
И отчалит вдаль косяк,
Окликая грешных нас.
Журавли над лагерем —
В сердце острый клин.
Журавли над лагерем —
Ангелы земли.
Журавли над лагерем —
Радостная весть.
Птицы-бедолаги, вы
Не садитесь здесь.
Жизнь моя средь бела дня
Подпирала небосвод
И отмеренные дни
Собирала в долгий клин.
Но с вами грешного меня
Разделяет только год,
А с любимой – верной ли? —
Разделяет не один.
Журавли над лагерем —
В сердце острый клин.
Журавли над лагерем —
Ангелы земли.
Журавли над лагерем —
Радостная весть.
Птицы-бедолаги, вы
Не садитесь здесь.
2000 год
Она мне писала не письма —
Записки в конвертах смешных.
И осень мне поступью лисьей
Носила, как золото, их.
Семь строк без ошибки-помарки,
Кружавых, как вальс на балу.
И клеила мне вместо марки
Помадный большой поцелуй.
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Ах, журавлик бумажный, какой
ты смешной!
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Я закрою глаза – и он снова
кружит надо мной.
Линейки косые, как дождик,
В них строчки размыть не смогли.
Летает журавлик, как может,
С ладони ее до земли.
И что-то еще между строчек
Не может мне в голос прочесть,
Но хочет из неба, так хочет
Мне бросить хорошую весть.
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Ах, журавлик бумажный, какой
ты смешной!
Ах, записки, запи-записочки
От девчонки – от кисочки.
Я закрою глаза – и он снова
кружит надо мной.
1997 год
Каторжанские байки.
Пойдут – только за душу тронь.
Как искра на фуфайке:
Подуй – превратится в огонь.
Ничего не напорчу.
Уколет, но не перевру.
Расскажу – переморщусь,
А значит, еще поживу.
Каторжанские байки.
В электричке хрипит инвалид.
Как по карточке-пайке
Та гармошка болит и болит.
Христа ради не дали,
Так хоть гляньте глазком:
На фуфайке медали —
Разве можно ползком?
Папиросный дым колкий,
Портсигар-гроб – поминки по нем.
Родословных наколки:
От души получилось – синё.
Беспризорник-культяпка
Воробьем, как на шухер – на дверь.
Это что же, твой папка?
Да, слабо распознать вас теперь.
Наваждение сучье!
Горло лопнет гармонье сейчас.
Я сыграл бы вам лучше,
Да такое играется раз.
– Чай, бредешь не в Клондайке!
Опупел, пассажиров будить!..
Каторжанские байки.
Остановка. Пора выходить.
1997 год
Медсестричка – украшенье лазарета —
Пела песенки, иголками звеня.
А моя, казалось, – всё.
А моя, казалось, – спета.
И она одна лишь верила в меня.
И не хворь меня терзала, и не рана.
Не проросшее на памяти былье.
Не тюремная тоска.
Не пропитая охрана.
А глаза большие добрые ее.
Завтра лето. Впрочем, то же, что и осень.
Моет крышу лазаретного дворца.
Мне до первого птенца
дотянуть хотелось очень,
Что, бескрылые, горланят без конца.
И не повести мне в душу, не рассказы,
И не байки про чужое и свое.
Не гитарные лады,
не приметы и не сглазы,
А глаза большие добрые ее.
Отлетает в небе пух – на синем белый.
Помету его в оконцах, как малец.
Мне на утро ни одна
никогда еще не пела.
Мне за всех отпел и вылетел птенец.
Завтра лето, завтра гулкая карета
Хлопнет дверью и меня уволочет.
Медсестричка, ангел мой,
украшенье лазарета,
Спой мне песенку свою через плечо.
1996 год
Ночь навылет звездой протаранена,
И юродствует выпь.
Вот она, бела света окраина —
Топь, в какую часть света не выйдь.
Безворотки тенями сутулыми,
По цепи кашель-хрип.
То земля желваками над скулами,
То вода сапогами навсхлип.
Небо. Нет, шкура волчья, облезлая —
Ляг – раздавит свинцом.
Все мы здесь – босиком вдоль
по лезвию,
Оболочки с живым холодцом.
Это здесь след проклятия вечного
Вбит, распластан, распят.
Боль Руси, шрам искусства заплечного,
Вот он, здесь – от макушки до пят.
Охраняют столетние вороны
В землю вогнанных здесь.
Номерные кресты на две стороны,
Цифры – судьбы, забитые в жесть.
Сколько ж их, пооблепленных каркалом,
Из болот проросло,
Отхромало и кровью отхаркало
Перед тем, как на палку – числом?
Из шеренги понурых, остриженных —
Вот и я, безворотка мала.
На кострищах болотных,
повыжженных —
Недотлевшая угли-зола.
И глаза. Это все, что из облика
Мне к улыбке былой.
Остальное дымит и, как облако,
Улетает мертвецкой золой.
В этом рубище, впрямь, на преступника,
Как две капли, похож.
Мне, как всем, нет иного заступника —
Мат площадный, да кнопочный нож.
И в бараке с повадками лисьими
Сон мой – каторжник-вор —
Совершает побеги за письмами
Далеко за колючий забор.
В долгий путь, что не верстами мерится,
Как зловонная топь —
То погаснет, то снова засветится —
Через ночь, через душу – навзлобь.
Беспримерный в своей испоконности,
И охота блажить:
Нет на свете страшнее законности,
Чем законность святая – дожить!
1986 год
