В село, где каждый белый дом
на все дома похож,
где в самом белом и большом
ты и теперь живешь.
В жизнь мою, — угар и смуту,
в сень созревших лет, —
покажись хоть на минуту
детства млечный свет.
Все, что в путь к полудню вышло
на рассвете дня,
подкрадись ко мне чуть слышно,
отзови меня.
Может-быть опять я встречу,
встречу и верну
лучших дум моих предтечу,
лучших слов струну.
Может-быть, былым гонимый,
явится мне вдруг
мой единственный, любимый,
мой далекий друг.
Под горой, под невысокой,
как легенда стар, —
шелестит между осокой
голубой Гайдар.
Там, — росистый, по баштанам,
оставляя след, —
бродит с солнцем и туманом
мой певучий дед.
До сих пор люблю и помню
лоз нестройный строй,
на горе — каменоломню
дом твой — под горой.
И как песню — твое имя
повторяю вслух,
мой единственный, любимый,
мой далекий друг.
Слишком рано над гнездом я
крылья распростер,
чтоб у дальнего бездомья
разжигать костер.
Но разжег… и мгла глухая
не убьет огня,
он горит, не потухая,
до расцвета дня.
Где же ты, в какие шири
устремлен твой взгляд,
как живешь ты в этом мире,
чем твой дух объят?
Где твои лета и зимы
завершают круг,
мой единственный, любимый,
мой далекий друг.
Та ли ты, с прической пышной,
с грустью на челе,
той ли поступью чуть-слышной
ходишь по земле?
Той ли кротостью струится
материнский взгляд,
на безгорестные лица
школьников-ребят?
Обиваешь ли тропинки
на крутых местах,
вышиваешь ли барвинки
на чужих холстах,
со старинной мандолиной
делишь-ли досуг,
мой единственный, любимый,
мой далекий друг.
Ты мне первая когда-то
руку подала;
в детстве, лаской небогатом,
матерью была.
Ни поэмам, ни рассказам,
не воздать вполне,
скольким я тебе обязан
в том, что есть во мне.
Жди-ж меня… как утешенье
я к тебе приду,
под баштанное цветенье
в будущем году
озарить твои седины,
исцелить недуг,
мой, единственный, любимый,
одинокий друг.
В ложбинах, под откосами
полынь да лебеда;
меж вербами и лозами
белеет слобода.
Вишневая околица
колышется в дыму
и клонится и молится
неведая кому.
У речки над осоками
дубы, построясь в ряд,
вершинами высокими
о прошлом говорят.
Их ветки древним чудищем
в простор вознесены,
над прошлом и над будущим
прохладны и темны.
Забыться мне не хочется
и вспомнить не могу…
Ты спишь, моя пророчица
под вербой на лугу.
Гуторит с ветром мельница,
воркуют жернова,
и кажется и верится,
что ты еще жива.
Но ты ушла с потемками
в тернистые века,
забытая потомками
и близким далека.
Лишь мне остались дальние —
как дороги они —
слова твои прощальные:
«Найдешься — помяни».
Ой, дни мои последние,
неладные дела…
ты вещая, столетняя
у мельницы жила.
Непонятый, обиженный,
бросая мать и дом, —
я так любил у хижины
грустить с тобой вдвоем.
До холодка полночного
по вечерам и дням,
не ты ль тогда пророчила
пути моим огням.
И утешая баловня
возвратностью потерь,
так слепо предсказала мне
все, чем живу теперь…
И вот ушла, не ведая;
лишь память берегу;
похоронили светлую
под вербой на лугу…
…У речки, над осоками,
дубы, построясь в ряд,
вершинами высокими
о прошлом говорят.
О прошлом бредит мельница
и мечется в бреду…
Спи, спи-ж, моя отшельница,
я больше не приду.
