ЮНОСТЬ МОЯ
Вот оно —
за гранитною кромкой
Море бурное! Северный порт!
— Здравствуй, море! —
Сказал я негромко
И по трапу поднялся на борт.
Здесь, где руки мозолят тросы,
Штормы носятся, жизни грозя,
Я увидел, что слово «матросы»
Не напрасно звучит, как «друзья».
И, бывало, в посту дальномерном
Я о юности думал своей,
Что она не из громких, наверно,
Но проходит, как следует ей!
Близок час — штормовые качели
Испытают другого. А я
Получу обходной… Неужели
Тем и кончишься, юность моя!
Не представляю я,
чтобы ушла ты,
За собой не оставив следа.
Как сейчас под матросским бушлатом,
Сердце, трепетно бейся всегда.
Помню, как тропкой,
едва заметной,
В густой осоке, где утки крякали,
Мы с острогой ходили летом
Ловить налимов под корягами.
Вода была теплой и рябоватой,
В ней рыбки носились
стайкой тесной,
Вдруг крикнул кто-то:
«Налим, ребята!»
И тут начиналось самое
интересное…
Поймать налима не просто было,
Мало одного желания —
Мы уставали и нас знобило
От длительного купания.
Но мы храбрились: «Рыбак не плачет!»
В воде плескались
до головокружения.
И, наконец, на песок горячий
Дружно падали в изнеможении.
И долго после мечтали лежа
О чем-то очень большом и смелом.
Смотрели в небо. И небо тоже
Глазами звезд на нас смотрело.
Вечерело. Над речкой алой
Склонились ниже кусты
смородины…
Тогда впервые мне ясно стало,
Что ничего нет дороже Родины.
Ах, откружилась голова
От радости, от лунности,
Но будет век в душе жива
Пора любви и юности!
Пора любви среди полей,
Среди закатов тающих,
И на виду у журавлей,
Над полем пролетающих.
Того уж нет, того уж нет…
Не скажешь мне, что ты моя.
И даже в то, что я — поэт,
Не веришь ты, любимая.
Желая целый дать совет
Холодным тоном критика,
Ты говоришь, что мысли нет,
Что я похож на нытика.
Мои горячие слова
Ты так любила в юности!..
Но откружилась голова
И у тебя от лунности.
В закатной пламенной тиши
Вдруг трубы журавлиные
Тоску обманутой души
Пропели над долиною.
А ты ходи почаще в луг,
К цветам, к закатным пламенным,
Чтоб сердце пламенное вдруг
Не стало сердцем каменным.
И, чтоб трагедией души
Не стала драма юности,
Я говорю себе: пиши
О радости, о лунности!
Загородил
Мою дорогу
Обоз. Ступил я на жнивье.
А сам подумал:
Понемногу
Село меняется мое!
Теперь в полях
Везде машины
И не видать худых кобыл,
И только вечный
Дух крушины
Все так же горек и уныл.
Идут, идут
Обозы в город
По всем дорогам без конца,
Не слышно праздных
Разговоров,
Не видно праздного
Лица!..
Я тоже служил
на флоте!
Я тоже памятью полн
О той бесподобной работе
На гребнях чудовищных волн!
Тобою —
эх, море, море! —
Я взвинчен до самых жил,
Но, видно, себе на горе
Так долго тебе служил…
Любимая
чуть не топилась! —
Ой, мама родная земля!
Рыдая, о грудь мою билась,
Как море о грудь корабля.
В печали своей
бесконечной,
Как будто вослед кораблю,
Шептала: «Я жду вас… вечно»,
Шептала: «Я вас… люблю».
Люблю вас! Какие звуки!
Но звуки ни то ни се, —
И где-то в конце разлуки
Забыла она про все.
Однажды
с какой-то дороги
Отправила пару слов:
«Мой милый! Ведь так у многих
Проходит теперь любовь…»
Ну что ж!
Я ушел от глотки
Старпома, — я сам на виду
Ушел от вина и водки,
От слез и подавно уйду!
Но только в бессонные ночи
Печальней видений других —
Глаза ее, близкие очень,
И море,
отнявшее их…
Вьется в топке пламень белый,
Белый-белый, будто снег.
Жилистый и смуглотелый
Возле топки человек.
Вместо «здравствуйте»…
— В сторонку! —
Крикнул. — Новенький, кажись?
И добавил, как ребенку
Мне:
— Смотри, не обожгись!..
В топке шлак ломал с размаху,
Раскрасневшись от жары.
Проступали сквозь рубаху
Потных мускулов бугры.
Бросил лом, платком утерся.
На меня глаза скосил:
— А тельняшка, что, для форсу?
Иронически спросил.
Я смеюсь: — По мне для носки
Лучше вещи нету, факт!
— Флотский, значит?
— Значит флотский.
— Что ж, неплохо, коли так!
Кочегаром думать надо,
Ладным будешь, — произнес,
И лопату, как награду,
Мне вручил. — Бери, матрос!
В жизнь, конечно, входит атом.
Атому хвала и честь!
Но кой-где еще лопатам
Тоже много дела есть!..
И теперь я тоже с жаром
С ним тружусь,
с дружком,
на пару,
Будто отдан был приказ:
Стать хорошим кочегаром
Мне,
ушедшему в запас!
1
Вьется в топке
пламень белый,
Белый-белый, будто снег.
И стоит тежелотелый
Возле топки человек.
Вместо «Здравствуйте»…
— В сторонку! — Крикнул.
— Новенький, кажись?
И добавил, как ребенку:
— Тут огонь, не обожгись!..
В топке шлак ломал с размаху,
Ломом, красным от жары.
Проступали сквозь рубаху
Потных мускулов бугры.
Бросил лом, платком утерся.
На меня глаза скосил:
— А тельняшка, что, для форсу?
Иронически спросил.
Я смеюсь:
— По мне для носки
Лучше вещи нету, факт!
— Флотский, значит?
— Значит флотский.
— Что ж, неплохо, коли так!
— Кочегаром, думать надо,
Ладным будешь, — произнес,
И лопату, как награду,
Мне вручил. — Бери, матрос!
2
В жизнь, конечно,
входит атом.
Но пустая это спесь —
Говорить: «В музей — лопаты!»,
И лопатам дело есть!
Пахло угольным угаром,
Лезла пыль в глаза и рот,
А у ног горячим паром
Шлак парил, как пароход.
Как хотелось, чтоб подуло
Ветром палубным сюда…
Но не дуло. Я подумал:
«И не надо! Ерунда!»
И с таким работал жаром,
Будто отдан был приказ:
Стать хорошим кочегаром
Мне, ушедшему в запас!
Мы встретились у мельничной запруды,
И я ей сразу прямо все сказал.
— Кому, — сказал, — нужны твои
причуды?
Зачем, — сказал, — ходила на вокзал?
Она сказала: — Я не виновата.
— Ну да, — сказал я, — кто же
виноват?
Она сказала: — Я встречала брата.
— Ха-ха, — сказал я, — разве это
брат?..
Она сказала: — Ты чего хохочешь?
— Хочу, — сказал я, — вот и хохочу.
Она сказала: — Мало ли что хочешь!
Я это слушать просто не хочу!
Я замолчал, я криво усмехался,
Не зная, кто и в чем был виноват.
И попусту горел и трепыхался
В конце безлюдной улицы закат!
