Поетичний дебют Шекспіра близький до надзвичайно розвиненої в західноєвропейській літературі традиції створення любовних поем. Прагнення до вивчення людського почуття зароджується ще в середньовічній куртуазній поезії. Особливою популярністю починає користуватись у цей час «Наука кохання» Овідія, що породила численні наслідування. Інтерес до теми зберігається в епоху Відродження. Думка про світову обов'язковість кохання звучить уже в творах Ф. Петрарки (більш абстрактно) і Дж. Боккаччо. У повісті Боккаччо «Амето» любов перетворює мисливця-варвара на «божественну людину» Відродження. В його жартівливо-галантній поемі «Полювання Діани» (1335), створеній, як і «Венера і Адоніс», на міфологічному матеріалі, богиня вимагає від своїх супутниць обітниці цнотливості. Юні мисливиці залишають Діану, віддавши перевагу богині кохання Венері. Галантно-авантюрна першооснова зберігається в поемах М. Боярдо, Л. Аріосто, Т. Тассо.
В Англії пісні та поеми про кохання створюють Т. Кемпіон (1567–1619) та Дж. Гаскойн (бл. 1539–1577). До досвіду створення ренесансного галантного епосу на матеріалі англійської поетичної традиції звертається Е. Спенсер у поемі «Королева фей» (повністю опубл. 1609 p.). Дещо раніше в 12 еклогах «Пастушого календаря» (1579) Спенсер вводить до умовно-поетичного світу бесіди на різні етичні теми. Піднесеність і витонченість у його творах поєднується з ренесансним уславленням людського почуття. Саме в епоху Спенсера, у 80- 90-х pp. XVI ст., в Англії спостерігається справжній поетичний вибух, до якого причетний був і автор «Венери і Адоніса», який назвав поему «первістком своєї фантазії».
Поема починається надзвичайно динамічно. Відмовившись від преамбул, Шекспір відразу ж розгортає дію: охоплена пристрастю богиня кохання Венера переслідує юного Адоніса, який нехтує почуттям. Поема побудована так, як будувались ренесансні живописні полотна. Між іншим, до міфа про кохання Венери і Адоніса художники Відродження і XVII ст. звертались неодноразово (Тіціан, Веронезе, Пуссен, Рубенс та ін.). Поема пронизана яскравим світлом, розімкнута, відкрита назовні. Вранішнє сонце освітлює юного героя, який збирається на полювання. Палкі слова Венери на захист кохання супроводить полуднева сонячна спекота. Пауза — Адоніс покидає Венеру — пов'язана з настанням ночі. І, нарешті, багряні промені вранішнього сонця освітлюють сцену полювання. Теплі золотаві тони притаманні образу Венери, в колористичному відношенні, побудованому на дзвінкому акорді золотого (волосся богині) й червоного (рум'янець, пурпурові вуста) кольорів. Земна, пройнята чуттєвістю краса Венери (волого-блискучі очі, напіввідкритий рот) нагадує зображення богині кохання на полотні Тіціана «Свято Венери» (1518).
Венера — втілення земного, чуттєвого кохання, змальованого в поемі з усією його буйною язичницькою радістю і динамікою. Іронічні ноти, що лунають у тексті, - наприклад, згадка про спітнілі руки богині — не руйнують єдності образу. Перед нами — кохання сильне і природне, воно позбавлене галантних прикрас і не приховує свого реального, земного єства. Венера невід'ємна від світу, що її оточує. Лейтмотив її мови — кохання є обов'язком і властивістю усього живого. Доводячи правомірність любові, Венера вдається до нескінченних прикладів із найрізноманітніших, а часом навіть несподіваних, сфер буття. Богиня апелює до законів суспільного життя, користуючись правовою і економічною термінологією. Виникає ренесансна концепція єдиного ланцюга буття. Всесвіт, прагнучи гармонії, не заперечує закону кохання, яке дає йому життя і вічне відродження. Висловлювання Венери близькі до першого циклу «Сонетів» Шекспіра (1-17) і комедії «Марні зусилля кохання».
Інше твердить Адоніс. Для об'ємнішої характеристики образів Шекспір вдається до контрастного зіставлення героїв. Якщо Венера палає вогнем пристрасті, то герой холодний і байдужий. Його довершена краса нагадує прекрасну скульптуру, позбавлену все-таки справжнього життя. Не випадково богиня називає Адоніса «ідолом», «мальованою картиною». Героя певною мірою можна зіставити з незакоханими персонажами шекспірівських п'єс (Бенволіо, Меркуціо, Бенедикт на початку дії і т. ін.). Ці герої, проте, висміювали кохання, Адоніс — його заперечує. Образ Адоніса поєднаний з іронією, яка часом набирає навіть знижувального відтінку. Юний мисливець комічно виглядає, коли намагається вирватися з рук Венери, надто прозаїчні всі його репліки і т. ін.
Лише в одному епізоді Адоніс ширше пояснює свою відразу до почуття. Яскрава любовна поема перетворюється на філософський диспут, який нагадує суперечку Глупоти й Мудреця в славнозвісній книзі Еразма Роттердамського («Похвала глупоті»). «Любов, що мудра в глупоті — глупомудра», — природне прагнення людського єства до активної гармонії з навколишнім світом. Адоніс, який повстав проти Кохання, повторює давні казання, відкидає земну, тілесну первооснову почуття, вбачаючи в ньому тільки хтивість. Любовна пристрасть лякає героя. Він хоче зберегти поміркованість, спокій: «Гармонія щоб не проникла злудна у тихий прихисток моїх грудей». Адоніс хоче існувати лише заради самого себе (міф про Нарціса). Любов для нього: «Це ж борг! Себе ж боргами обморочу!» Своїм небажанням кохати герой порушує одвічний закон буття. Згадаймо «розділ про борги» у книзі французького гуманіста Ф. Рабле («Гаргантюа і Пантагрюель»), пронизаний думкою про взаємозалежність усього сущого в природі.
Природа помщається над Адонісом, який порушив її закон. На зміну гармонії приходить хаос. Останні епізоди поеми надзвичайно динамічні. Картини прекрасної і умиротвореної природи зникають. Кущі чіпляються за одіж охопленої відчаєм Венери, коріння дерев перепиняє їй шлях. Дисгармонія набирає всесвітнього характеру. Втіленням руйнівних сил природи стає смерть. Проте це не Фатум античних трагедій, що переслідує героїв. Сама смерть, яка постає у вигляді дикого вепра, тут природна. Це частка природи, що втратила гармонію. Фінал поеми трагічний, але не безвихідний. Гуманістичний ідеал прекрасної і досконалої людини, яка живе в гармонії з навколишнім світом, не здійснився. Однак життєдайна сила природи безмежна. Адоніс відроджується в прекрасній квітці.
Уривок із поеми («Кінь») російською мовою переклав у 1947 р. С. Маршак. Українською мовою поему перекладено вперше.
Олена Алексєєнко
ЛУКРЕЦИЯ
Перевод В. Томашевского
Его милости ГЕНРИ РАЙОТСЛИ,
герцогу СОУТЕМПТОНУ,
барону ТИЧФИЛДУ
Любовь, которую я питаю к вашей светлости, беспредельна, и это скромное произведение без начала выражает лишь ничтожную часть ее. Только доказательства вашего лестного расположения ко мне, а не достоинства моих неумелых стихов дают мне уверенность в том, что мое посвящение будет принято вами. То, что я создал, принадлежит вам, то, что мне предстоит создать, тоже ваше, как часть того целого, которое безраздельно отдано вам. Если бы мои достоинства были значительнее, то и выражения моей преданности были бы значимее. Но каково бы ни было мое творение, все мои силы посвящены вашей светлости, кому я желаю долгой жизни, еще более продленной совершенным счастьем.
Вашей светлости покорный слуга
Уильям Шекспир
Из лагеря Ардеи осажденной
На черных крыльях похоти хмельной
В Колладиум Тарквиний распаленный
Несет едва горящий пламень свой,
Чтоб дерзко брызнуть пепельной золой
И тлением огня на взор невинный
Лукреции, супруги Коллатина.
Верна супругу! — Вот что в нем зажгло
Настойчивое, острое желанье…
Ведь Коллатину вдруг на ум пришло
Расписывать супруги обаянье,
Румянец щек и белизны сиянье,
И прелесть звезд, горящих на земле,
Как свет небесных звезд в полночной мгле.
В шатре Тарквиния он прошлой ночью
Поведал о сокровище своем
И как богатств бесценных средоточье
Он отыскал по воле неба в нем…
А дальше он упомянул о том,
Что хоть цари у всех слывут в почете,
Но жен таких у них вы не найдете.
Минута счастья озаряет нас
И, отблистав, мгновенно исчезает…
Так серебро росы в рассветный час
Под золотым величьем солнца тает.
Едва родившись, сразу умирает!
Честь и краса, к несчастью, не всегда
Защищены судьбою от вреда.
Сама собою прелесть убеждает
Без красноречия глаза людей.
Ужель необходимость возникает
То восхвалять, что нам всего ценней?
Зачем же Коллатин в пылу речей
Обмолвился о камне драгоценном?
Иной раз быть не стоит откровенным!
Быть может, хвастовство красой жены
Тарквиния порыв воспламенило…
Порой сердца ушами смущены!
А может быть, ему завидно было,
Иль вот какая колкость уязвила,
Что, скажем, он владеет, Коллатин,
Тем, чем владеть не может властелин.
Что б ни было — но все же размышленье
Его вперед, волнуя сердце, мчит…
Дела и честь, друзья и положенье —
Забыто все! Он задушить спешит
Глухой огонь, что в печени горит.
О ложный жар, ты — лед на самом деле,
В твоей весне еще шумят метели.
Когда проник в Коллациум злодей,
Он принят был Лукрецией самою…
Он схватку видит на лице у ней
Меж добродетелью и красотою.
То прелесть побеждалась чистотою,
То красота выигрывала бой,
Весь блеск невинности затмив собой.
Но красота, венчаясь белизною,
Зовет на помощь белых голубей,
А добродетель в споре с красотою
Румянец хочет отобрать у ней…
В век золотой уж был он у людей
И в наши дни, как встарь, порой бывает,
Что белизну румянец защищает.
Так на лице геральдика ясна;
Румянец с белизной вступил в сраженье..
Две королевы, каждая сильна,
И обе трона жаждут в исступленье.
В них честолюбье разжигает рвенье,
Но каждой, так могущественна власть,
Что ни одной им не придется пасть.
Война лилей и роз идет безмолвно,
За ней Тарквиний пристально следит,
И взор его — разведчик хладнокровный..
Но все ж, боясь, чтоб не был взор убит,
Как трус, позорно сдаться он спешит
Обеим армиям. Ему пощаду
Они даруют, им побед не надо.
И он решил, что мужа скуп язык,
Хоть ей похвал он расточал довольно,
Муж попросту унизил этот лик,
А впрочем, сделал это он невольно,
От неуменья. И в мечте крамольной
Тарквиний перед римлянкой застыл
И глаз с нее влюбленных не сводил.
Но дьявола пленившая святая
Не ведает, что перед ней злодей…
Живут же праведники, зла не зная,
Живут же птицы, не боясь сетей.
И, покорив любезностью своей,
Она царя приветливо встречает,
И взор его ей страха не внушает.
Но он таил под мантией порок,
Его своим величьем прикрывая…
Весьма достойным он казаться мог,
Хоть огонек, в его глазах играя,
Мерцал желаньем без конца и края…
В богатстве нищий, так был жаден он,
Что вряд ли мог быть удовлетворен.
Но, не привыкшая с людьми встречаться,
Она мерцанья глаз не поняла
И в книге взоров, надобно признаться,
Уловок хитроумных не прочла.
Неведома приманка ей была,
И взор его безгрешным ей казался:
Гость просто днем прекрасным восхищался!
Он ей о славе мужа говорит,
Что на полях Италии добыта,
Хваля его, все время он твердит,
Что лавром подвиги его увиты,
Что все враги в сражениях разбиты.
Она, воздев ладони к небесам,
Безмолвно благодарность шлет богам.
Но, свой коварный замысел скрывая,
Прощенья просит он, что помешал.
В нем не клубилась туча грозовая,
В нем ураган еще не бушевал.
Час Ужасов и Страха наступал,
И ночь простерла темень без границы
И день замкнула в сводчатой темнице.
Тогда отправился Тарквиний спать…
Он сделал вид, что утомлен ужасно,
Хоть он успел и вечером опять
Поговорить с Лукрецией прекрасной.
Свинцовый сон враждует с негой страстной!
А мир вокруг спокойствием объят,
Лишь воры и развратники не спят.
Один из них Тарквиний. Он не дремлет,
Обдумывая свой опасный план…
Решимость твердая его объемлет.
Хоть совесть запрещает нам обман,
Но тот, кто яростью желанья пьян,
Тот в поисках сокровища, поверьте,
Не убоится даже лютой смерти.
Кто алчно жаждет чем-то обладать,
Тот все готов отдать, чем он владеет,
Готов он все растратить, проиграть…
А луч надежды меркнет и слабеет.
Пусть счастья ветерок тебя обвеет,
По день зловещий быстро настает,
Весть принося о том, что ты — банкрот!
Мы все мечтаем в старости туманной
Найти почет, богатство и покой
И к этой цели рвемся неустанно…
Но жертвовать приходится порой
То жизнью ради чести, выйдя в бой,
То честью ради денег, и к могиле
Столь многих эти деньги приводили.
Рискуя, мы порой перестаем
Собою быть в плену метаморфозы,
И часто путь, которым мы идем,
Шипы нам устилают, а не розы…
В мир волшебства стремясь уйти от прозы,
Мы презираем все, что есть у нас,
И все теряем в злополучный час.
Рискует и Тарквиний увлеченный,
За наслажденье отдает он честь,
Себе он изменяет, ослепленный…
Да разве в этом мире правда есть?
Хоть с дальних звезд о ней возможна ль весть,
Когда себя готов предать он скоро
И клевете и шумному позору?
Вот ужасам полночным путь открыт,
Глубоким сном забыться все готовы,
Ни звездочки на небе не блестит,
Лишь волки воют да зловеще совы
Заухали, ягнят пугая снова…
Все праведные души мирно спят,
Не дремлют лишь убийство да разврат.
Тогда поднялся с ложа царь развратный,
К плащу на ощупь тянется рука…
Желанье вдаль влечет, а страх — обратно,
Одно — манит, другой — грозит пока…
Хоть страха власть довольно велика
И он назад Тарквиния толкает,
Но вожделенье все же побеждает.
Он чиркнул о кремень своим мечом,
И вмиг из камня искры полетели…
Он факел восковой зажег потом,
Звездой Полярной ставший в мерзком деле.
Затем слова зловеще прогремели:
"Огонь из камня я извлечь могу,
Ужель ее любовью не зажгу?"
Но медлит он, от страха вновь бледнея,
Обдумывая план опасный свой,
Он в мыслях спорит с совестью своею,
Готовится ли месть ему судьбой… *
Он презирает с полной прямотой
Столь грубо вспыхнувшее вожделенье,
И речь себе он держит в осужденье:
"Угасни, факел, не рождай огня
Затмить ее, чей свет еще яснее!
Останьтесь, злые мысли, у меня,
Я не хочу делиться вами с нею,
Я просто перед ней благоговею…
И пусть осудят люди навсегда
Мой замысел, не знающий стыда!
Позор мечам патрициев блестящим!
Позор и стыд холмам родных могил!
Безбожным делом, все сердца разящим,
Себя в раба ты, воин, превратил!
Ты уваженье к доблести убил!
За омерзительное преступленье
На лбу твоем блеснет клеймо презренья!.
И смерть мою позор переживет…
На герб червонный наложу бельмо я!
Кривой чертой мой герб перечеркнет
Геральдик, чтоб отметить дело злое.
Потомство не гордиться будет мною,
А клясть мой прах, и детские сердца
Отвергнут имя гнусного отца!
Что получу, когда добьюсь победы?
Мечту, иль вздох, иль счастья краткий взлет?
Кто этот миг берет в обмен на беды?
Кто вечность за мгновенье отдает?
Кто ради грозди всю лозу встряхнет?
Какой бедняк, чтоб тронуть лишь корону,
Согласен рухнуть, скипетром сраженный?
О, если б муж увидел хоть во сне,
Что ей грозит, то мигом бы примчался
Сюда к жене, чтоб встать преградой мне,
Он с ложа снять осаду бы старался,
Убить порок, что тайно в дом прокрался…
Он ринулся бы в гневе смыть позор,
Веков грядущих грозный приговор.
Какое подберу я оправданье,
Когда меня в бесстыдстве уличат?
Немой, во власти дрожи и терзанья.
С померкшим взором, я рванусь назад,
Но, страхом и смятением объят,
Утрачу дерзость, мужество и силу,
А там — сойду безропотно в могилу.
Когда 6 убил он моего отца,
Иль мне готовил смертную засаду,
Иль не был верным другом до конца,
Мне оправданий бы тогда не надо:
Его несчастьям было б сердце радо…
Но он — мой родич, мой любимый друг,
А я — исток его тягчайших мук!
"Позор и стыд!" "Лишь если все узнают!"
"Как мерзко!" "Но в любви не скрыто зла!"
"Любовь жена с супругом разделяет!"
"Ну что ж, а мне бы отказать могла!"
Нет, сила воли разум прочь смела!
Тот, кто морали прописной страшится,
И пугала боялся 6 м, как птица!"
Так спор бесстыдный меж собой вели
Лед совести с пылающею волей…
Но прочь все мысли светлые ушли,
А черный замысел наглел все боле,
Став палачом добра, и в этой роли
Так далеко в нем мастерство зашло,
Что в добродетель превратилось зло.
Он молвил: "Руку нежно мне сжимая,
Она тревожный устремила взор,
Как если бы в глазах моих читая
Судьбе супруга грозный приговор,
Ее румянец, скрытый до сих пор,
Был розами на полотне сначала,
Потом лицо белее ткани стало.
Затрепетала тонкая рука,
Как будто мне свой страх передавала…
И ей взгрустнулось, кажется, слегка…
Но вот, что муж здоров, она узнала,
И радость так в улыбке заблистала,
Что, если бы Нарцисс гостил у ней,
Пожалуй, не упал бы он в ручей.
Но для чего ищу я оправданье?
Немеет в мире все пред красотой…
Волнуют робких мелкие дерзанья,
В пугливом сердце — тина и застой?
Любовь — мой вождь, любовь — властитель мой!
Когда развернуты ее знамена,
И трус рванется в первые колонны.
Прочь, детский страх! Сомненья, прочь от нас!
Морщинам, седине приличен разум!
Отныне сердце в грозной власти глаз…
Пусть мудрость смотрит осторожным глазом.
А я предамся юности проказам:
Цель — красота, страсть — у руля, и в путь!
И кто здесь побоится утонуть?"
Как сорняками глушится пшеница,
Так вожделенье заглушает страх…
Прислушиваясь, он вперед стремится
С надеждой и сомнением в глазах.
Но он совсем запутался в речах
Двух этих спутников и в самом деле:
То вдруг замрет, то снова рвется к цели.
Ее небесный облик перед ним,
Но рядом с ней он видит Коллатина…
Взгляд на нее — и вновь он одержим,
Взгляд на него — и вновь душа невинна,
И нет о вожделенье и помина,
Добру внимает сердце, хоть оно
Пороком все-таки заражено.
Но снова силы гнусные храбрятся,
Им по сердцу его веселый пыл…
Как из минут часы и дни родятся,
Так их поток в нем ум заполонил
И лестью подлой голову вскружил.
Подхлестнутый безумством и гордыней,
К Лукреции отправился Тарквиний!
Опочивальню сторожат замки!
Но взломаны они его рукою…
И вот, замками встреченный в штыки,
Крадется вор, не ведая покоя.
Скрежещет в двери что-то там такое,
И хищно в темноте визжит хорек,
И трус не слышит под собою ног.
Все двери с неохотой уступают,
А ветер в щелях воет перед ним
И факел поминутно задувает,
Тарквинию в лицо бросая дым
И путь окутав облаком густым.
Но в сердце тлеет жгучее желанье,
Вновь разжигая факел от дыханья.
Лукреции перчатку на полу
Он при неверном свете замечает
И, с тростника схватив ее, иглу
Под ноготь неожиданно вонзает…
Игла как будто бы предупреждает:
"Шутить со мной нельзя! Ступай назад!
Здесь даже вещи честь ее хранят!"
Препятствия злодея не смущают,
Им даже смысл он придает иной:
Дверь, ветер и перчатку он считает
Лишь испытаньем, посланным судьбой,
Иль гирями, которые порой
Ход стрелок тормозят на циферблате,
Ведя минуты медленно к расплате.
"Ну что ж, — он мыслит, — эта цепь преград —
Как в дни весны последние морозы…
Они сильней о радости твердят,
И птицы звонче свищут в эти грозы.
Борьба за клад всегда таит угрозы:
Пираты, скалы, мели, ураган —
Все в океане встретит капитан".
Он к двери спальни медленно подходит,
За нею скрыт блаженства рай земной…
Он от задвижки взора не отводит —
Преграды между злом и красотой.
Почти кощунствует безумец мой:
Он начинает небесам молиться,
Чтоб помогли они греху свершиться.
Но вдруг молитву дерзкую прервав
(В которой он просил благие силы
Ему помочь, блаженством увенчав,
И чтобы все благополучно было),
Опомнился: "Ну как ты глуп, мой милый!
Твою мольбу отбросит небо прочь…
Нет, не захочет мне оно помочь!
Любовь, Удача — будьте мне богами!
Решимость закаляет волю мне…
Ведь мысль, не подкрепленная делами,
Мелькнув, растает дымкой в тишине.
Так тает страха лед в любви огне…
Луна зашла, туманы и затменья
Позор мой скроют после наслажденья".
Рукой преступной он рванул замок
И в дверь йогой ударил дерзновенно…
Сова близка, голубки сон глубок,
Предательством здесь пахнет и изменой!
От змей мы удираем прочь мгновенно…
Но спит она, и страх неведом ей,
Безгрешной жертве яростных страстей.
И, крадучись, он в комнату вступает
И видит белоснежную постель…
Но занавес Лукрецию скрывает.
Глаза горят — злодей приметил цель,
А сердце, словно в нем бушует хмель,
Дает рукам тотчас же приказанье:
Снять облако, открыв луны сиянье.
Как огненное солнце иногда,
Прорвав туман, нам взоры ослепляет,
Так и его глаза, взглянув туда,
Где высший свет властительно сияет,
То жмурятся, то без конца мигают…
Виной тут свет, а может быть, и стыд,
Но взор еще ресницами прикрыт.
Томились бы глаза его в темнице.
Тогда 6 они не причинили зла,
Тогда бы с мужем счастьем насладиться
Лукреция невинная могла…
Но их в плену недолго держит мгла,
И губит взгляд зловещий вожделенья
И жизнь и счастье ей в одно мгновенье.
Румянец щек над белою рукой…
Подушка тоже жаждет поцелуя.
И, с двух сторон ее обняв собой,
Она в тиши блаженствует, ликуя…
Лукреция лежит, не протестуя;
Как символ добродетели, она
Во власть глазам бесстыдным отдана.
Как маргаритка на траве в апреле,
Над пеленой зеленых покрывал
Ее рука откинута с постели:
Алмазный пот на белизне сверкал.
Но свет в глазах у спящей не играл,
И, как цветы, во тьме они дремали
И утреннего солнца ожидали.
Сплелось с дыханьем золото волос,
Так скромность с озорством в плутовке слиты…
Ликует жизнь над пеленою слез,
Хоть дымкой смерти жизни все обвиты…
Но здесь, во сне, все это было скрыто,
И здесь, друг к другу злобы не тая,
И жизнь и смерть предстали как друзья.
Два полушария слоновой кости,
Никем не покоренные миры,
Не зная власти никакого гостя,
Лишь мужу отдавали все дары…
Тарквиний входит вновь в азарт игры:
Теперь, как узурпатор разъяренный,
Он свергнуть хочет властелина с трона.
Все наблюдая, примечая вмиг,
Он вновь и вновь желаньем загорался…
Томился тем, что счастья не достиг,
Но все-таки покуда не сдавался
И с негой бесконечной любовался
Под нежной кожей жилок синевой,
Кораллом губ и шеи белизной.
Как лев играет с жертвою в пустыне
И не спешит терзать добычу он,
Так медлит нерешительный Тарквиний,
Как будто пыл глазами утолен.
Он совершенно, впрочем, не смирен
И вздох желанья подавить не в силах…
И снова кровь неистовствует в жилах.
Как яростных наемников орда
Злодейски грабит мирное селенье,
Насилует и губит иногда
Детей и матерей без сожаленья,
Так рвется кровь злодея в наступленье,
А сердце гул тревоги захлестнул,
Оно войска толкает на разгул.
И сердце будит взоры барабаном,
А взоры отдают руке приказ,
И дерзкая рука за талисманом
В атаку устремляется тотчас
На грудь, открытую для жадных глаз…
И кровь ушла сквозь жилки голубые,
И побледнели башенки пустые.
Кровь хлынула в таинственный покой,
Где госпожа властительная дремлет,
Напомнить об осаде роковой:
И вот уж сердце тайный страх объемлет,
Открыв глаза, она с тревогой внемлет,
Встречает, взор беду со всех сторон:
Он факелом чадящим ослеплен.
Бывает так, что женщина кошмаром
Во тьме ночной от снов пробуждена:
Ей призраки почудились, недаром
Трепещет от волнения она…
О ужас беспредельный! Так полна
Лукреция и страха и печали:
Пред ней живые призраки предстали.
Она дрожит, вся с головы до ног,
От страха, как подстреленная птица…
Видений фантастических поток
Пред ней в тумане пенится и мчится:
Он лишь в уме расстроенном родится!
Непослушаньем глаз ум разъярен,
И тайный ужас в них вселяет он.
Уже рука на грудь белее снега
Легла, как разрушительный таран,
И сердце, утомленное от бега,
Уже на грани гибели от ран…
Злодей готовит штурма ураган:
Не жалость в нем, а яростное пламя…
Прорвался враг, и город взят войсками!
Сперва язык трубою громовой
Противника зовет к переговорам,
Но бледный лик над простынь белизной
Ответствует презреньем и укором…
Молчит Тарквиний, он не склонен к спорам!
Она упорствует: "Как он посмел?
И в чем источник этих страшных дел?"
Он отвечает: "Твой румянец алый!
Ведь даже лилия пред ним бледна
И роза от досады запылала…
Лишь в нем и заключается вина!
Моя душа решимости полна
Взять замок твой! Сама ты виновата,
Что предали тебя твои солдаты!
Но ты меня напрасно не кляни:
Здесь красота расставила капканы…
Тебя во власть мае отдали они,
Чтоб мог я наслаждаться невозбранно.
Я к цели шел с могуществом титана:
Хоть разум вожделенье сжег дотла,
Но вновь желанье красота зажгла!
Я знаю, что меня подстерегает,
Я знаю, что шипы — защита роз,
Что пчелы жалом мед свой охраняют…
И без сравнений ясен тут вопрос.
Но я горю, я не боюсь угроз.
Желанье жжет — подобно всем влюбленным,
Оно не повинуется законам!
Я в глубине души уже постиг
То зло, тот стыд, ту скорбь, где я виною,
Но зов любви всевластен и велик,
Желанье к цели ринулось стрелою…
Пусть слезы взор мне застилают мглою.
Пусть ждут меня презренье и вражда —
Я сам стремлюсь туда, где ждет беда!"
И вот уж меч в руках его блистает…
Так сокол, совершающий полет,
Малютку птичку тенью крыл пугает,
И клюв искривленный добычи ждет.
Разящий меч Лукрецию гнетет —
Она угроз Тарквиния страшится;
Так бубенцом пугает сокол птицу.
"Ты нынче в ночь моею стать должна!
Сопротивленье одолеет сила…
А нет — убью! Скажу — во время сна,
Узнав, что ложе ты с рабом делила.
И честь твою с тобою ждет могила!
Убив раба, в постель к тебе швырну,
Чтоб людям доказать твою вину!
А муж твой будет жить, узнав презренье,
Всем светом заклейменный с этих пор…
Твоих друзей постигнет униженье,
Твоих детей — безвестность и позор,
А ты, потомству горестный укор,
В поэме будешь на века воспета:
И не забудется поэма эта!
Но уступи — и я союзник твой!
Ведь тайный грех похож на мысль без дела!
И ради цели высшей и благой
Проступок мелкий мы свершаем смело.
В крупицах яд не гибелен для тела…
В искусной смеси он, наоборот,
Нередко исцеленье нам дает.
Хоть ради собственных детей и мужа
Отдайся мне… Семье не завещай
Стыд, коего на свете нету хуже,
На отчий край позор не навлекай!
Страшнее рабства он, не забывай,
Ужаснее уродства от рожденья:
Там — грех природы, здесь — грехопаденье!"
И взор смертельный василиска он
На жертву устремил и замолкает…
В ней символ благочестья отражен:
Она, как бы в пустыне, умоляет,
Как лань, которую орел терзает…
Но хищник и не слышит этих слое,
И он на все от голода готов.
Когда долинам угрожают тучи,
Вершины гор в туманной дымке скрыв,
Из недр земли взметнется вихрь летучий,
И тучи прочь влечет его порыв:
Он сдержит ливень, облака разбив…
Так голос нежный удержал злодея:
Ведь сам Плутон внимал игре Орфея.
Но это лишь игра. Как хищный кот,
Он хочет с бедной мышкой порезвиться..
Вид жертвы будит в нем водоворот
Страстей, которым не угомониться,
Не хочет сердце на мольбу склониться…
Ведь даже мрамор рушит ярость гроз,
А похоть распаляется от слез.
Ее глаза с печальною мольбою
На грозные черты устремлены…
Ее слова, исполнены тоскою,
Текут, очарования полны…
Но иногда, — невнятны и темны,
Они в смятенье вдруг прервутся сразу,
И снова начинать ей надо фразу.
И заклинает вновь его она
Юпитером всесильным, честью, славой
И дружбой, что обетом скреплена,
Законами страны, и мыслью здравой,
И всей вселенной властью величавой,
Чтоб в комнату свою вернулся он,
Рассудку, а не страсти покорен!
И говорит: "Такой ценой позорной
За хлеб и соль ты другу не плати
И не мути источник благотворный,
Не оскверняй священные пути…
Лук опусти и жертву отпусти:
Стрелку не к чести это дело злое —
В запретный месяц лань разить стрелою!
Мой муж — твой друг! Меня ты пощади!
Ты так могуч — уйди, себя спасая.
И птицу из сетей освободи!
Ведь ты не лжец, зачем же ложь такая?
О, если б вздохом сдуть тебя могла я!
Не чуждо горе женское мужам:
Ужель ты глух к моленьям и слезам?
И стоны, словно волны океана,
Бьют прямо в сердце — в скалы и гранит,
Его смягчить стараясь неустанно:
Волна и камень в капли превратит!
О, если ты бронею скал покрыт,
То пусть гранит слезами растворится,
Пусть жалость вступит в медные бойницы!
Ты, как Тарквиний, мною принят был!
Но облик царский предал ты позору…
Я умоляю сонмы высших сил
Тебя сурово покарать, как вора!
Ведь ты не то, чем кажешься, коль скоро
Ты кажешься не тем, что есть — царем!
Царь должен бой, как бог, вести со злом!
Какими в старости блеснешь делами,
Когда полна злодействами весна?
И, возмущаясь царскими сынами,
Что ж может от монарха ждать страна?
Запомни — даже подданных вина
Хранится долго в памяти народа,
А деспот царь — неизгладим на годы!
И лишь насильно будешь ты любим,
Владык же добрых любят и страшатся…
Ты все простишь преступникам любым,
Раз мог в злодействах с ними поравняться!
Не лучше ль будет с ними не сближаться?
Цари — зерцало и наука нам,
А мы стремимся подражать царям!
Ужели ты в тенетах вожделенья?
Одумайся — ведь ждет тебя позор!
Ужель ты зеркало, где отраженье
В грехах погрязшей власти видит взор?
Бесчестным прослывешь ты с этих пор,
Позор ты вместо славы избираешь,
Развратом имя доброе пятнаешь.
Будь тверд душой! Богами я молю:
Пусть сердце чистое уймет желанья…
Меч для добра дарован королю,
Ты должен в гидре зла убить дыханье!
Ты выдержал ли это испытанье,
Коль, вслед плетясь, бормочет гнусный Грех,
Что ты открыл порочный путь для всех?
Ты содрогнулся бы от мерзкой сцены,
Когда другой бы это совершил.
Себе прощаем все — вины, измены,
Себя карать кому достанет сил?
А брата б ты за тот же грех казнил!
Тот в мантию порока облачится,
Кто на свои злодейства лишь косится!
К тебе, к тебе мольба воздетых рук!
Не поддавайся похоти безмерной,
Из бездны вознесись в надзвездный круг,
Отбросив мысль, исполненную скверны,
И пламень мутный усмиришь, наверно…
Туман сметая с ослепленных глаз,
Ты пощади меня на этот раз!"
"Довольно, — он прервал, — потоки страсти
Лишь пуще свирепеют от преград,
Задуть свечу у вихря хватит власти,
Но с ним пожары яростней горят.
Пусть вносят в океан ручьи свой вклад
И пресных вод становится все боле,
Но в нем они не убавляют соли".
Она в ответ: "Ты — властный океан,
Но в ширь твою безбрежную впадают
Бесчестье, похоть, ярость и обман,
Они всю кровь владыки оскверняют
И в зло добра громады превращают.
Не ты потоки грязи растворил,
А захлестнул твои просторы ил.
Ты станешь их рабом, они — царями,
Ты канешь вниз, они взметнутся ввысь,
Тебя пожрет их яростное пламя,
Чьи языки надменно вознеслись.
Нет, натиск мелочей разбей, крепись:
Кедр не склоняется перед кустами,
А душит их могучими корнями.
Восстанье дум подвластных усмири…"
"Молчи! — взревел он. — Больше не внимаю!
Мне покорись, а нет — тогда смотри!
Сопротивленье силой я сломаю!
А после сразу же швырну тебя я
В постель, туда, где раб презренный спит,
И пусть падут на вас позор и стыд! "
Он смолк и факел погасил ногою:
Всегда разврату ненавистен свет,
Злодеи дружат с темнотой ночною,
Чем гуще тьма, тем жди страшнее бед!
Волк разъярен — овце спасенья нет!
Ей рот рукой он плотно зажимает,
И вопль в устах безгласно замирает.
Волнующейся пеленой белья
Он заглушает жалкие рыданья,
Не охлаждает чистых слез струя
Тарквиния палящее дыханье.
Неужто же свершится поруганье?
О, если 6 святость слез ее спасла,
Она бы слезы целый век лила!
Утраченное жизни ей дороже,
А он и рад бы все отдать назад…
Покоя не нашел злодей на ложе,
За миг блаженства мстит нам долгий ад!
Оцепенелые желанья спят,
Ограблена Невинность беспощадно,
Но нищ и чести похититель жадный.
От крови пьяный ястреб, сытый пес,
Утратив нюх и быстроту движенья,
На землю бросит жертву ту, что нес
В когтях, в зубах, дрожа от наслажденья.
Вот так бредет Тарквиний в пресыщенье…
Вкус, насладившись и уже без сил,
Всю волю к обладанью поглотил.
Греховной бездны этой пониманье
Б каких глубинах мысли ты найдешь?
Уснет в блевоте пьяное Желанье,
И нет в нем покаянья ни на грош.
Бушующую Похоть не уймешь!
Она, как в скачке, рьяно к цели рвется
И лишь в бессилье клячей поплетется.
Но бледность впалых щек, и хмурый взгляд,
И сонные глаза, и шаг усталый —
Все это значит, что бредет назад
Желанье, что все ставки проиграло.
В пылу оно с Пощадой в бой вступало,
Но плоти яростный порыв поник,
И просит сам пощады бунтовщик.
Так было ныне и с владыкой Рима,
Кто предавался пламенным мечтам:
Он приговор себе неотвратимый
Сам произнес: бесчестье, вечный срам!
Низвергнут в прах души прекрасный храм…
В развалинах толпа забот собралась,
Им любопытно, что с душою сталось.
Она в ответ им: "Мой народ восстал,
Мятеж разрушил здание святыни,
Сиявший свет бессмертья отблистал,
Я в рабство смерти отдана отныне
И жизнь свою должна влачить в унынье!"
Все бедствия предвидела она.
Но власть над ними ей не суждена.
Так размышляя, он во тьме крадется —
Победный пленник, приз свой потеряв…
Неисцелимой рапа остается!
А жертва, что он бросил, истерзав,
Лежит в слезах, лишенная всех прав…
Он ей оставил сладострастья бремя,
Сам ощущая гнет вины все время.
Он прочь, как вороватый пес, бредет,
Она, как в чаще лань, изнемогает,
Он свой поступок и себя клянет,
Она в тоске ногтями грудь терзает,
Он, весь от страха потный, уползает,
Она осталась, проклиная ночь,
Он, свой восторг кляня, уходит прочь.
Уходит он, сторонник веры новой,
Она одна — надежды больше нет,
Он жаждет, чтоб рассвет блеснул багровый,
Она — чтобы померк навеки свет.
"День озарит всю глубь полночных бед, —
Она твердит, — невмочь глазам правдивым
Скрывать позор свой под обманом лживым.
Мне кажется теперь, что каждый взгляд
Увидит то, что вы уже видали…
Пусть будет взор мой долгой тьмой объят,
Чтоб о грехе глаза не рассказали.
В слезах вину возможно скрыть едва ли,
И па щеках, как влага гложет медь,
Неизгладимо будет стыд гореть".
Она покой и отдых отвергает
И просит взор глаза во тьму замкнуть,
Бьет в грудь себя, и сердце пробуждает,
И просит вырваться оттоль и — в путь,
Чтоб к чистоте в иной груди прильнуть.
А далее в неистовой печали
Такие речи к Ночи прозвучали:
"Ты образ ада, Ночь, убийца снов!
Позора летописец равнодушный!
Арена для трагедий и грехов!
Их в темноте сокрывший, Хаос душный!
Слепая
