Евгений Абросимов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Он спал на льду, на острове Мостахе.
От шума он проснулся. Вот опять
Раздался шум, и зарычала в страхе
И поднялась встревоженная мать.
И рухнула. Винтовка била прямо,
И промах невозможен в двух шагах.

Спускались люди в ледяную яму,
Собачьим лаем полнился Мостах,
Летело эхо голосов веселых,
Все подбегали Мишку поглядеть,
А к вечеру доставлен был в поселок
Зимовщикам трехмесячный медведь.

О, ворс пушистый лая коротколапых,
Наивные глаза под круглым лбом.
В нем обаянье детства проступало
Сильнее, чем в детеныше любом.

Он быстро с нами научился ладить,
Дружил с собакой, словно был щенком,
Порою разрешал себя погладить
И накормить сгущенным молоком.

В час отдыха водился с пленным всякий,
Учил его, как учат медвежат.
На положенье комнатной собаки
Привык звереныш в тамбуре лежать.

Весною он, июньским солнцем вызван,
Ушел — мы не заметили, когда —
Купаться в майну. Заблестела, брызнув,
Над прорубью студеная вода.

И псов сухих упряжка с лаем громким
Метнулась — камня крепче каждый клык;
Ремня не чуя, путая постромки,
Собаки сбились, на медведя злы.

И после, лапы врозь, на льду весеннем
Он вздрагивал и медленно стонал.
Я подле опустилась на колени,
И он в последний раз меня узнал.

Но, из-под гнета ласки подневольной
Освобождаясь, он, как только мог,
Стремясь руке ласкавшей сделать больно,
Нанес на ней зубов своих клеймо.

Я встала, понимая недоверье
Ко мне, к чужой, и не сводила глаз
С мохнатого комка, что снова зверем —
Самим собою — был в последний час.

Бывает, синью неба молодого
Ослеплена, сомкну глаза — и вот
Весь мир весной давнишней околдован
И вновь она к тебе меня зовет.

…Бегут назад поля, речные дамбы
И сухостой, чернеющий углем,
И легкий ветер залетает в тамбур,
Где у подножки мы стоим вдвоем.

То словно опускаясь на колени,
То снова подымаясь до небес,
Мелькает, кружит голову весенний
Края дороги обступивший лес.

И в наших жилах самым вешним звоном
Поет внезапной встречи торжество,
И поезд, мчась по неизвестным зонам,
Колесным громом чествует его.

Но были мы с тобою слишком схожи
Своим упрямством и судьбой самой
И не сжились поэтому. И всё же —
Я знаю — даже в час последний мой,

Забот обычных забывая годы,
Я захочу хоть раз еще с тобой
Услышать дальний голос парохода,
Увидеть дым меж небом и водой.

И выросший в единое мгновенье,
Шумя и подымаясь до небес,
Зеленый мой, веселый мой, весенний,
У самых окон замелькает лес.

Жаром веяли дни июля,
Накалялся сухой песок,
Только на море ветры дули,
Был сердитый прибой высок.

Здесь, у взморья, друг друга встретив,
Мы бродили плечо в плечо:
Двое взрослых, и с нами третья —
На земле еще новичок.

Ей ничто не казалось малым,
Не пугала ее гроза,
И когда она подымала
К дальним тучам свои глаза, —

Так до дна они голубели,
Будто с первого дня ее
Расстилалось у колыбели
Моря чистое бытие.

А вдали, где каймою плоской
Берег заводи окружал,
Вечерами лиловой блесткой
В камышах прожектор лежал.

И порою, когда прохлада
Берегами брела впотьмах,
От маневренной канонады
Стекла вздрагивали в домах.

Этот грохот на полигоне
Был нам сторожем за окном.
И, приникнув щекой к ладони,
Спали дети спокойным сном.

А наутро был снова слышен
Хохот в зарослях сосняка.
И внезапно за ближней крышей
Угол паруса возникал.

И летящий за яхтой прямо,
Загорался в глазах ребят
Самый чистый, бесстрашный самый
Солнцу радующийся взгляд.

Еще со взгорья, как штыки нацелясь,
Торчат сухие, мертвые стволы.
И, словно зло оскаленная челюсть,
На мшистом склоне надолбы белы;

Еще землянок черные берлоги
Сухим быльем  с краев занесены,
Зияют в чаще по краям дороги,
Но этот лес – живой музей войны.

Уж на дрова разобраны завалы.
Природа нам союзницей была:
Она дождями гарь боев смывала,
На пепелище зелень привела.

И хутора спускаются в долину,
С угрюмым одиночеством простясь,
И жизнь полей становится единой,
И неразрывной будет эта связь.

Еще для слуха кажутся чужими
Названья сел, и путь меж ними нов,
Но Родины единственное имя
Встает, как день, над волнами холмов.

И люди здесь спешат трудом и словом
Запечатлеть во всем ее черты,
Уже навек сроднившись с краем новым
В сознании спокойной правоты.

Буква за буквой брели в набор,
В узкую щель плоскогрудых шпаций.
Осень и дождь. Невысокий забор
И ветви давно отшумевших акаций.

Годы, как литеры, шли из касс
В белые вьюги. Падали снова.
Годы верстали простой рассказ,
В кассах храня закипавшее слово.

Замерло слово. Застыло. Лежит.
Слово в свинце и свинцом перевито.
Вот почему здесь и радость, и жизнь
Набраны узким, скупым петитом.

Осень пришла, как всегда, в набор,
В мутную цепь равнодушных шпаций.
Плакала осень – лицом в забор –
В мокрых ветвях отшумевших акаций.

Вечер был слеп, да и ночь слепа –
Ночью в наборной шатался некто.
Первые гранки проспал метранпаж,
И корректуры проспал корректор.

Солнце и снег, и дождь поутру.
Редактор в поту, и очки сбиты:
По первой странице — водой из труб —
Хлынули дружно ряды петита.

По снежному полю на штурм орда, —
Черною дробью в снега впиться.
Стрелою накрест летал карандаш,
И руки в бессилье рвали страницы.

Поздно — колонн завоевана грань.
Последние строчки петит таранит.
Редактор знал:
Пропала игра.
И вещи наспех легли в чемодане.

А пули хлестали всю ночь в окно,
И люди, как кролики, жались с опаской.
На утро газетчики сбились с ног,
И пахли листы непросохшею краской.