Страда
В старину была страда,
Люди на поле потели,
Потому что города
Звать деревню не хотели.
Знай одно мужик — вставай,
От натуги лезь из кожи,
И при этом урожай
Был трагически ничтожен.
Вся-то техника — соха,
Вся-то сила — сивка-бурка.
Трудно, что таить греха,
Доставалась людям булка.
А теперь и трактора,
И комбайны, и моторы,
И деревне города
Помогать во всем готовы.
Белоручек в поле нет,
Там, как пчелы, дружным роем
И рабочий, и студент,
И артист картошку роют.
Хлеб — всеобщее добро,
Хлеб — всеобщая забота.
Современное село —
Всклень наполненные соты.
Нет страды, есть труд людей,
Их обязанность святая.
Труд сегодняшних полей
Никого не угнетает!
Пахарь на пашне
Царь-государь.
Пахарь на пашне
Лирник, кобзарь.
Пахарь на пашне
Широкоскул,
Плуг для него —
Это кресло и стул.
Сядет-присядет
За скромный обед,
Телом красавец,
Душою поэт.
В поле, под высью
Как он силен,
Светлою мыслью
Лоб осенен.
Смех его юный
В смоль бороде:
— Что ты задумал,
Вор-воробей?!
Хочешь посевы склевать?
Обожди:
Пусть поклюют их
Сначала дожди!
Пахарь — хозяин
Трудного счастья.
Просто нельзя им
Не восхищаться!
Осенний холодок на пригородной станции,
Покрикивает где-то птичья стая,
Поблескивает будка в красном панцире,
Посверкивает линия пустая.
Стерня повита тонкой паутиною,
Ушли с полей машины под навес,
Покрякиванье сытое утиное
Во мне рождает внутренний протест.
Самодовольство, сытость, потребительство —
Враги! И мне не быть у них в плену.
Все трубачи земли, в трубу трубите
И объявляйте сытости войну!
Бессонно звучит в Переделкине Сетунь,
Одна электричка сменяет другую.
Пронизан прохладой, росой в рассветом,
Всю ночь я сегодня не сплю в рифмую!
На станции тихо зевает кассирша,
От холода плечиками пожимая,
Берет мою мелочь и, не спросивши,
Дает мне билет на Москву машинально.
Я еду. В вагоне тесно, как в соборе,
Хотя обстановка отнюдь не святая.
Поэзия! Как мы сегодня с тобою
Пахали, трудились, очей не смыкая.
Нас всех, кто приехал, перрон не вмещает,
Но люди расходятся мало-помалу,
И вот уже радиорупор вещает:
На третьей платформе посадка на Нару.
Захлестнут людьми и людскою волною,
Шум жизни я слышу как шум водопада.
Надежная связь между ними и мною,
Что им, то и мне — и другого не надо!
Распахнуты крылья газет на витринах,
Роса убралась, и попрятались рифмы.
И в судьбах людей, как на бурных быстринах,
Чернеют подводные камни и рифы!
Зажгу я лампу — снег летит в окно,
Свет выключу — в окне его шуршанье,
Остановись! В ответ непослушанье,
В характере, как видимо, оно!
Открою дверь, снег в ноги, словно пудель,
Толкну ногой, он сразу заскулит
И от скуленья пуще повалит,
Тут жалоба, что путь наземный труден.
Пойду пешком, снег перейдет на хруст,
Точь-в-точь такой бывает с кочерыжек.
Но что это?! Снег-пудель руки лижет
И тает в преизбытке верных чувств.
Сажусь в троллейбус, снег уж тут как тут,
Пристроился на плечике соседки.
Глядит, как горностай, с еловой ветки,
А на дворе его уже метут!
Сугроб, — куда там университет,
Зима богата нынче белым снегом,
На это было соглашенье с небом,
В таком согласье неустойки нет.
Всю ночь он вяжет скатерти для пира,
Глубокий и пушистый белый снег.
Окончена прогулка, я — в квартиру.
Снег — в форточку, летит за мною вслед!
Далеко ли до Кижей
Архитектору из Минска?
Дом в двенадцать этажей
Сляпал он, не зная риска.
Дом имеет силуэт
Древнегреческой гробницы,
Вот и весь его проект,
А другого он боится.
А-квадрат и Б-квадрат,
Вот и вся его затея.
Вот и весь его фасад,
Он безлик и он затерян.
Я квадрата не хочу,
Дайте круг и дайте эллипс.
Я решительно ворчу:
Квадратуры нам приелись!
Архитектор! Мы живем
Только раз. Учтите это.
Фантазируйте свой дом
С вдохновением поэта!
Не хотите? Вот те раз!
Вы стоите за коробки,
За дома, где нет прикрас,
Лозунг ваш: «Долой барокки!»
Далеко вам до Кижей,
До фантазии свободной
С квадратурою своей,
С геометрией холодной!
За синь моря,
За синь просторы,
За синь леса
Лети, мой стих,
Будь искренен
И будь раскован,
Чтоб радовать
Людей простых.
От зауми
Беги подальше
К своей подруге
Простоте,
Не допускай
Ни слова фальши,
Не доверяйся
Пустоте!
Будь хоть какое
Невезенье,
С суровым привкусом
Беды,
Ты слушай землю,
Слушай землю
И родниковый
Звон воды.
Где травы,
Нагибайся ниже,
Чтоб слышать
Шепот чебреца,
Всегда будь
К Пушкину поближе,
Служи народу
До конца!
Вставай, художник, глядеть зарю,
Что золотит траву росистую,
Зарю в лицо я узнаю,
Как женщину, давно мне близкую.
Гляди, как за сосновый бор,
Что в Переделкине главенствует,
Свалился ситец голубой,
И засияла даль небесная.
Уже в горячий горн зари
Березовые ветви брошены,
Того гляди, весь лес сгорит
И станет пеплом, черным крошевом.
Был дождь под утро. Он прошел,
Блестит листва на мокрых яблонях.
И так свежо и хорошо,
Деревья греют ветви зяблые.
Бери белила, киноварь,
Скорей записывайся в странники,
Природа утром так нова,
Что просится на холст, в подрамники.
Ах, сколько золота в заре,
Она горячая, нагретая.
День ясный, добрый на дворе,
Скажи, а разве мало этого?!
С грибной корзиной утречком брожу я,
Припоминаю вслух свои стихи.
Природы подмосковной речь живую
Транслирует родник из-под ольхи.
В той речи ни на гран косноязычья,
Ни заиканья, ни словес-пустот,
А если вдруг прорвется нота птичья,
Так это самый чистый оборот.
Масленок попадается мне первым,
За ним я нагибаюсь впопыхах,
Гляжу вперед, еще один в резерве,
От первого буквально в трех шагах.
А где же патриарх грибов, скажите?
Куда запропастился боровик?
В своем грибном и мирном общежитье
Со мной он поиграться норовит.
Он прячется, наивно полагая,
Что я его вовек не разгляжу.
Еловые навесы раздвигая,
Его я моментально нахожу.
Не радуется золотоискатель
Так золоту, найденному в горах,
Как радуется вдруг грибник-писатель
Тому, что белый гриб в его руках.
А родничок поет, не умолкая,
И нежно вторит иволга ему.
И в самый раз мне музыка такая,
Наверно, я в счастлив потому!
