Александр Пушкин - Медный всадник

С какой же целью придал Пушкин герою своей «Петербургской повести» такую явно отрицательную черту, как забвение своих предков («почиющей родни») и исторической старины? Очевидно, лишь для того, чтобы показать возможно более отчетливо и всесторонне его «ничтожность», его принадлежность к безличной, но характерной для Петербурга массе мелких чиновников. Для той же цели он и невесту его, носящую демократическое, или, точнее, мещанское, имя Параши, сделал дочерью бедной вдовы, обитательницей Галерной гавани (даже не Коломны, где жила другая Параша, подлинная «героиня» другой его «петербургской повести» — «Домика в Коломне»), Печать ограниченности мыслей и желаний носят и мечты Евгения в ночь перед наводнением, — ограниченности, смущавшей не раз исследователей «Медного Всадника».[567]

В дальнейшем развитии сюжета поэмы о дворянском происхождении Евгения не упоминается вовсе, почему и попытки объяснить его поведение принадлежностью к «деклассированному дворянству», делавшиеся в 1920-х — начале 1930-х годов, не приводили к плодотворным результатам. Но не считаться с этим исходным пунктом в обрисовке образа Евгения нельзя; чем более униженным представляется он вначале, тем значительнее и выше его перерождение, вплоть до вершины в момент восстания против «гневного царя».

Первая встреча Евгения с Петром — облеченным в бронзу монументом — происходит один на один во время великого народного бедствия, на площади, залитой бушующими волнами, в часы наибольшей ярости наводнения. Но «Кумир с простертою рукою», обращенный спиной к человеку, нашедшему спасение «на звере мраморном верхом», грудью противостоит волнам, неподвижный и уверенный в своей победе над стихией. И бессильная в борьбе с ним мятежная Нева, «насытясь разрушеньем и наглым буйством утомясь», отступает, подобно «свирепой шайке», бегущей из ограбленного села, «добычу на пути роняя».[568]

Но если «Кумир на бронзовом коне» является победителем над стихиями, над мятежной Невою, то, с другой стороны, ему должен противопоставляться в восприятии читателей (хотя прямо об этом в поэме не говорится) «покойный царь» — Александр I, который мог только, сидя на балконе Зимнего дворца, глядеть «в думе, скорбными очами» на «злое бедствие» и беспомощно говорить:

Этот «властитель слабый и лукавый», как назвал Пушкин Александра I в другом месте — в Десятой главе «Евгения Онегина» (Акад., VI, 521), представлял несомненно разительную антитезу тому «кумиру», которого поэт называл «мощным властелином судьбы».[569]

Несомненно, однако, и то, что в непосредственно следующем после рассказа об Александре I эпизоде Евгений, нашедший спасение от волн «на звере мраморном верхом», именно здесь является нам в новом качестве — Человеком в высшем смысле слова, который «страшился, бедный, не за себя» и все духовные силы которого направлены были к одной точке — к ветхому домику в далекой Галерной гавани, где жили его Параша с матерью. И тут впервые ему является мысль о несправедливости мира, трагический и горестный вопрос:

И впервые же этот страшный вопрос сопоставляется, нужно думать, в его сознании с образом «Кумира на бронзовом коне», который «обращен к нему спиною в неколебимой вышине» и вполне равнодушен к бедствиям людей, погибающих в созданном его «роковой волей» городе, которому, однако, пока он, «кумир», гений-покровитель, стоит, не дано погибнуть.

На этом заканчивается Первая часть поэмы: город устоял, и волны, одержав временную победу, отступают. И тут Евгений совершает героический поступок, какого, казалось бы, нельзя было и ожидать от него, — делает второй шаг на пути от безличного чиновника к Человеку: переправляется в утлой лодке «чрез волны страшные», грозящие дерзким пловцам гибелью, на Васильевский остров, где устремляется в Галерную гавань, к ветхому домику, жилищу его невесты.

Описание отчаянного бега Евгения «знакомой улицей» «в места знакомые», которых он «узнать не может», так они изувечены наводнением, обращены в «поле боевое», где тела валяются как после сражения, — это описание принадлежит к самым динамичным и образным во всей поэзии Пушкина. Необычайно выразителен при всей своей простоте образ судьбы, которая ждет его

Следующие за этим поиски на пустом месте, «где их дом стоит», недоуменный и трагический вопрос «Где же дом?» разрешаются одним, но полным глубокого значения словом:

в котором со всею силою выражено охватившее Евгения безумие.

После этого надолго, почти на целый год (до времени, когда «дни лета клонились к осени», г. е. примерно до сентября 1825 г.), Евгений — «бедный, бедный мой Евгений», — потеряв человеческий облик, становится

Из этого нечеловеческого состояния его выводит одно, казалось бы незначащее, обстоятельство: непроизвольное возвращение на то же место, где в день наводнения он провел мучительные часы «на звере мраморном верхом», и, главное, на то место, где, как и тогда,

Здесь происходит вторая встреча Евгения — снова один на один — с тем,

Этой встречи достаточно, чтобы у безумца, который «вспомнил живо» «прошлый ужас», на несколько мгновений прояснилось сознание и он вновь обрел и способность рассуждать, и враждебное чувство, желание возмездия тому, на кого он еще в первую встречу, в день наводнения, стал смотреть как на виновника бедствия — равнодушного, стоящего спиною к нему и тем самым ко всему народу.

Восстание против «кумира» представляет собою высшую точку человеческого самосознания Евгения, кульминацию всей поэмы, момент, к которому как бы стянуты все ее сюжетные нити. На огромную важность этого момента обратил внимание еще Белинский, который, как мы указывали выше, знал, вероятно, о существовании в рукописи отсутствовавших в печати слов, обращенных Евгением к монументу и содержащих угрозу грядущего возмездия:

Со времени Белинского и после того, как эти слова стали известны и опубликованы, истолкование их тем или иным критиком определяло общее понимание им пушкинской поэмы. Без этих слов «Медный Всадник» терял смысл, и понятно, почему Пушкин, убедившись в невозможности выполнить волю царя-цензора, т. е. изъять их, отказался от издания изуродованного произведения.

Но столь же большое и глубокое значение имеет и изображение антагониста Евгения — того «державца полумира», против которого восстал безумный чиновник, ставший Человеком в высшем смысле этого слова. Нигде в творчестве Пушкина Петр I не предстает в такой резко выраженной «двуликости», как в этой сцене у памятника. Сначала это в подлинном смысле «строитель чудотворный», создатель обновленной России, приводящий поэта (а не Евгения) в священный трепет:

Раскрытие символики, вложенной Фальконетом в его замечательное творение, дано Пушкиным в этих немногих стихах с огромной художественной и историко-философской содержательностью: глубокая дума на челе и скрытая в нем сила обличают творческую волю всадника, «властелина судьбы», а неразрывная связь всадника с несущим его огненным конем, управляемым «железной уздой», являет собою спасение России, ее государственности и ее будущего, на краю бездны, в которую она готова была обрушиться… «Властелин судьбы» выполнил свою миссию, однако же будущее страны, будущее его дела — все это неизвестно и вызывает у поэта обращенный к «гордому коню» тревожный вопрос, на который ни Пушкин, ни кто-либо из его современников не мог дать ответа:

Все вместе — высшая точка, достигнутая поэтом в изображении и истолковании образа, давшего название поэме «Медный Всадник».

Но вот Евгений бросает свой вызов, свою угрозу. В мгновение «грозный царь», двуликий и противоречивый, о двойственности которого Пушкин не раз писал еще с давних пор, поворачивает к восставшему против него Человеку свое «возгоревшее гневом» лицо и, поражая его страхом, обращает в бегство и преследует всю ночь (является ли это лишь бредом безумца или реальность смыкается с фантастикой — безразлично).[570]