- Форель? – дуэтом изумились буфетчик и официант. – О какой форели вы говорите? Есть только треска. Мороженая.
- Вонючая, – добавил официант, чтобы окончательно испортить нам настроение.
Печальной была та поездка на Севан, да и сам вид мелеющего, будто умирающего озера. Умирающего по вине властей. И, конечно, снова зашел разговор о многострадальной истории армян. Удивительно! Почему-то не боялись в нашем присутствии заниматься антисоветчиной. То есть в присутствии по меньшей мере двух коммунистов – Репсиме, коммуниста не рядового, и меня.
Уже не вызывало удивления, что в доме врача, архитектора, художника, учителя мы видели трехтомную «Историю Армении». И даже в квартире рабочего. К нему мы попали случайно.
Узнав, что мы в Ереване и остановились в гостинице «Ани», к нам пришел известный спортсмен, мой старый пациент, и пригласил в гости – причем не в ресторан, а в дом своих родителей, так что отказаться было не возможно. Как-то в Киеве, когда он после операции приехал на очередной осмотр и привёз мне в подарок бутылку армянского коньяка, я пригласил его к нам распить эту бутылку. Жена приготовила очередную закуску – яичницу с ветчинно-рубленной колбасой. Это к марочному коньяку! Здоровенный спортсмен давился этой едой и рассказывал, какие блюда готовят в Армении. Рефреном к каждому блюду было «Так кусно! Так кусно! Так кусно!»
Двухкомнатная квартира в заводском доме. Во всю длину комнаты – уставленный яствами и напитками стол, за которым собралось человек двадцать гостей. Напротив нас – симпатичный директор завода со своей миловидной женой. Он – сосед рабочего. Квартиры одна напротив другой. На книжной полке несколько книг, и среди них три тома «Истории Армении», о чем я не преминул сказать жене и сыну. Услышав, о чем я говорю, директор удивился:
- А как же иначе? Народ не может существовать, не зная своей истории.
Конечно, он был прав. Но историю моего народа я узнал, когда мне уже минуло тридцать лет, да и то подпольно.
А с мангала на балконе то и дело приносили шашлыки и кебаб потрясающей вкусности, жареная баранина, да еще с красным маринованным перцем была просто божественной. Вот оно о чём говорил в Киеве спортсмен, завершая восклицанием «Так кусно! Так кусно! Так кусно»! Вина одно другого лучше. Дивные коньяки. Но главное – радушие большой дружной семьи, частью которой мы ощутили себя с первой же минуты. Тосты сменялись рассказами, рассказы – песнями. По поводу одной мы даже заспорили. На имевшейся у нас израильской пластинке была записана песня «Финджан», слов на иврите я, разумеется, не понимал, но мелодия мне очень понравилась. И вдруг эту песню, конечно по-армянски, запели в доме рабочего. Я удивился, откуда в Армении знают израильскую песню.
- Да нет, это армянская песня, – сказал директор.
Я возразил. Директор не стал спорить, но заметил, что у евреев и армян много общих имен, почему бы не быть и общим песням.
– Поэтому, – предложил он, подняв бокал, – давайте выпьем за дружбу евреев и армян. Кстати, вы знаете, что израильская армия сегодня форсировала Суэцкий канал и гонят египтян к Каиру?
Нет, я не знал. В газетах об этом не писали, по радио не сообщали. Мы чокнулись и выпили. Да ради одного такого известия стоило прийти в. этот дом!
До этой поездки мы плохо представляли себе армянскую архитектуру, еще хуже – живопись. Ну кого мы знали из художников, кроме Сарьяна? Живопись Армении нам открыло собрание нашего друга Арцвина Григоряна, главного архитектора Армении. Мы не могли оторваться от трех полотен армянского художника, жившего в Париже (увы, не могу вспомнить его имени). На следующий день мы видели работы этого художника – всего две! – в государственной галерее. Арцвин познакомил нас еще с двумя Григорянами.
В тесной однокомнатной квартирке одного из них, служившей и жильем, и студией, все пространство было занято холстами, подрамниками, картинами (да какими!) – этот Григорян не был признан официально, его поддерживали лишь истинные ценители живописи. Второму Григоряну повезло больше. Среди его работ мне больше всего запомнились те, что были посвящены геноциду 1915 года. Глядя на них, мы с женой вспоминали графические листы Зиновия Толкачева, посвященные Освенциму – то же ощущение боли, ужаса, безысходности и жажды возмездия. На рисунки Толкачева мы смотрели тайком – их не выставляли, очевидно, боясь, что они напомнят людям об Освенциме, об истреблении евреев. Об этом ведь напоминать не следует. И вообще – было ли это? А картины Григоряна – чёрные, зеленые, синие тона. Впечатление такое, словно ты сам – очевидец резни, жертва...
И еще раз ощущение причастности к судьбе армян я испытал, когда смотрел на памятник жертвам геноцида. Высокая стела, рассеченная до самого верха. Рассечённая, как сама Армения, часть которой находится на территории Турции Кругом расположены склонившиеся к центру пилоны, в центре – пламя вечного огня. В какой-то момент мне показалось, что я стою у несуществующего мемориала жертвам Бабьего Яра. В те горькие минуты во мне клокотала такая же ярость, как во время боя. Я был одновременно евреем и армянином.
От памятника мы возвращались в гостиницу. Обычно при хорошей погоде на западе отчетливо была видна белая шапка Арарата, расположенного на турецкой территории. Понимаете чувства армян? Их святыня, гора Арарат, Арарат, которым назван марочный армянский коньяк, Арарат, которым названа гордость армян, ереванская футбольная команда, не в их доме, а на территории врага. Сейчас гора была занавешена чёрными тучами. Не знаю, что произошло, не знаю, как это случилось, но войдя в наш номер, я тут же сел к столу и написал стихотворение. Вернее было бы сказать, записал, словно писал его под диктовку. Вот оно без всякой правки и редактирования:
ПАМЯТНИК ЖЕРТВАМ ГЕНОЦИДАТучи стаей шакальей бесятся.
Арарат похищая снова.
Ятаган ущербного месяца
Отсекает куски живого
И кромсает плоть иноверцев,
Мне по крови родных и близких.
Я примёрз оголённым сердцем
К рассечённому обелиску.
Над бушующим пенным Разданом,
Мирной жизни сторонником ярым,
Возвышаясь над Ереваном,
Он стоит и над Бабьим яром.
Он кричит уцелевшим младенцем
На груди остывающей мамы,
Проклиная нацистов-немцев
И кровавый отпрыск ислама.
………………………………
Айястану, горам и долинам,
Я с почтением кланяюсь низко.
Я, еврей, становлюсь армянином,
Осязая боль обелиска.
Год спустя после нашей поездки в Армению в Киев приехала Репсиме. Она привезла мне подарок ювелира – массивный золотой перстень. Большой прозрачный золотистый камень казался расплавленным сегментом кольца, изысканно украшенного армянским узором. Этот узор напоминает мне искуснейшую вязь хачкаров, больших каменных памятников, которые в Армении я видел во многих местах, которые так восхищали меня и в какой-то мере удивляли совместимостью язычества и христианства. Не знаю, какой именно этот солнечный камень. Жёлтый берилл? Или жёлтый топаз? Или гиацинт? Говорят, любой из этих красивых камней оберег, приносящий счастье. Обычно я не ношу даже обручального кольца, но на редчайшие, самые торжественные события надеваю перстень. Он как звено, соединившее для меня в одну цепь войну Судного дня и Армению, геноцид армян и евреев, мою семью и моих армянских друзей.
Невзлюбил этот день ещё в детском садике, когда мне исполнилось четыре года. А невзлюбить мой третий день рождения, первый праздник, который смутно демонстрируется на экране моей памяти, не было и нет причин. Помню, что папа танцевал, держа меня на одной руке, а на другой его руке мама в тёмно-тёмно бордовом бархатном платье. В таком тёмном, что почти чёрное. Бордовое и чёрное волшебно переливаются друг в друга. Приятно смотреть на такую непредсказуемую игру цветов. А бархат на ощупь, вероятно, осязал впервые, и это прикосновение мне очень понравилось и запомнилось. И папин танец, укачивавший меня, мне очень понравился. Это было уже другое ощущение. Но тоже какое-то бархатное.
Третий день рождения был ещё хорошим. Но через месяц и два дни папа умер, не дожив двух дней до своего шестидесятипятилетия. И было уже не до бархата, хотя маме исполнилось только двадцать девять лет.
