Третий день рождения был ещё хорошим. Но через месяц и два дни папа умер, не дожив двух дней до своего шестидесятипятилетия. И было уже не до бархата, хотя маме исполнилось только двадцать девять лет.
Похорон отца не помню. Потом многие и часто рассказывали мне о них. И фотографию видел. Действительно грандиозные похороны для маленького городка. Отца любили. Опытный фельдшер, – уже студенту-медику, мне рассказывали старые врачи, что считают себя его учениками, – он был бессребреником. Не только не брал денег у бедных пациентов, но оставлял им деньги вместе с выписанным рецептом.
Чтобы достойно похоронить отца, маме пришлось продать его парадный костюм. В доме человека, которого власти считали очень состоятельным, не оказалось денег на похороны.
Маму не принимали на работу. Она ведь вдова буржуя. Дипломы медицинской сестры и фармацевта оказались ненужными. Кроме этих двух дипломов, остался ещё отцовский двухэтажный дом в самом центре города. На Соборной площади, которая в ту пору уже называлась Красной площадью. А то, что этот дом не только не кормил вдову и её ребёнка, а ещё требовал определённых вложений и налога, власти не беспокоило.
Но мама всё-таки, преодолев препятствия, устроилась работать. Чёрнорабочей на плодоовощной завод. Несмотря на возраст, я догадывался, что, если мама, возвращаясь домой, так долго отмывает въевшуюся в руки грязь, работа у неё нелёгкая. Да и улыбка, к виду которой я успел, по-видимому, привыкнуть, исчезла с измученного маминого лица. А ещё наступили самые страшные в моей жизни дни. Вернее, ночи. Ночи, когда мама уходила на ночную смену, а я оставался один в двухэтажном доме.
Кроватка моя стояла под окном, выходившим на крышу соседнего одноэтажного дома. Где-то на площади сторож трещал в свою трещотку тра-та-тратата. А мне казалось, что на крышу взобралось какое-то ужасное чудовище. Нет, я не в состоянии описать ощущения этого кошмара. К тому же, утром после такой ночи, когда мама приходила с работы и снимала измазанную грязью одежду, у неё не было силы говорить. А я так нуждался хотя бы в малейшем утешении.
Примерно в ту пору я начал посещать детский сад. Вероятно, я был отвратительным ребёнком. Меня невзлюбили все воспитательницы и сама заведующая детским садом. Они считали меня исчадием ада. Где-то года через два, когда меня укусила гадюка и заведующая ртом отсасывала кровь из ранки на ноге, она сформулировала это отношение:
– В садике двести детей. Но гадюка почему-то укусила именно тебя, а не кого-то другого. Ужасный ребёнок!
Даже гадюка знала, что я нелюбимый.
Но это уже потом, когда и без объяснения знал, что отношусь к нелюбимым. А пока я лишь догадывался и постепенно узнавал. А ещё я узнавал, как празднуют дни рождения любимых детей. Мамы приносили горы вкусных печений, торты. Иногда приводили музыкантов, затейников, а однажды даже устроили кукольный театр. До голода было далеко. Сейчас мне известно, что в ту пору, угасая, теплился НЭП.
Подошёл и мой день рождения. Я уже умел считать. Я уже знал, что значит четыре. Больше того, я уже знал, что родился тридцать первого мая. Радостный пошёл в детский садик, представляя себе, что и меня будут любить и поздравлять, как поздравляли всех любимых именинников, что и моя мама принесёт вкусные угощения.
Мама пришла. Но её сурово отчитала заведующая, заявив, что день моего рождения не сегодня, а четвёртого июня. Так значится в документах. Мама стала что-то объяснять. Но я уже не слышал. Мне стало стыдно и очень обидно, что так относятся к моей маме, что так начался мой день рождения. А когда оказалось, что мама принесла только кулёк конфет и стала раздавать детям по одной конфетке, я готов был провалиться сквозь землю. Так стал зарождаться отрицательный условный рефлекс на мой день рождения.
Даже не очень опытному психотерапевту достаточно этого рассказа, чтобы не вытаскивать из моего подсознания причину нелюбви к очередным именинам.
Кстати, я так и не знаю, почему в документах фигурирует, что я родился четвёртого июня, а не в действительный день моего рождения тридцать первого мая. Почему я не выяснил этого у мамы? И ещё. Меня назвали Ионом в честь моего деда. Даже будь жив дед в момент моего рождения и взросления, я не мог бы его увидеть. До своей смерти, не знаю, до или после моего рождения, он жил в Бессарабии, в Румынии, на правом берегу Днестра. А я – в пятистах метрах от его дома на левом берегу, в Советском Союзе. Но, независимо от границы, имя деда было Иона, а я почему-то Ион. Моя двоюродная сестра Женя, которая тоже до «освобождения» её 28 июня 1940 года жила в Румынии, рассказала мне, что обычно деда звали Йойна. А я Ион. И некого спросить ни о дне моего рождения, ни о моём имени.
Пятый день рождения. Я уже умел читать. Мама уже не была чёрнорабочей на плодоовощном заводе, а работала медсестрой в больнице. Я вспомнил мой предыдущий день рождения, упёрся и не хотел идти в садик. А мама торопилась на работу. Вместо уговоров она избила меня, схватила за руку и поволокла. В этот день не было даже конфет. По одной на отдельно взятого ребёнка. Условный рефлекс укреплялся.
Последовавшие дни рождения до двенадцатого не помню. Даже восьмой, когда я, по-видимому, грыз макуху, чтобы не погибнуть от голода. А в двенадцатый год рождения началось первое из пяти сочетаний этого, так называемого, праздника с экзаменами в школе. С пятого по девятый класс. Помню, что в день моего шестнадцатилетия в девятом классе тридцать первого мая 1941 года был экзамен по алгебре. А после экзамена вместе с одноклассником Яшей, родившимся тоже тридцать первого мая 1925 года, мы распили из горлышка бутылку изумительного могилёв-подольского «Алигате», чем ограничился наш праздник. А где-то примерно через месяц пошли на войну. И уже было не до дней рождения.
Правда, один день рождения по настоянию друзей отпраздновал и во время войны. Девятнадцатилетние.
После окончания танкового училища нас, группу младших лейтенантов отправили в Нижний Тагил. 183-й, так называемый, Уралвагонзавод выпускал танки Т‑34. По плану – тридцать танков в день. А в группе младших лейтенантов оказались шестеро друзей, включая меня. И все шестеро тридцать первого мая попали на завод, делающий снаряды для орудий, установленных на этих самых тридцатьчетвёрках. А на заводе спирт тёк рекой. Вот только вынести с завода даже каплю спирта было невозможно. В цехах спирт не пили. Работавшие там женщины и дети мечтали только о еде, о хлебе. Говорили, что их тошнит от запаха спирта. Хоть и мы не были особенно сыты, но запах этот только распалял и без того не хилый аппетит. Правда, нам, как вы правильно понимаете, нужна была не капля. Далеко не капля. Но ведь мы же с завода вывозили снаряды. Поэтому не без огромного труда нам удалось извлечь снаряд из гильзы, высыпать из неё порох, хорошенько промыть, в том числе, к сожалению, и таким дорогим продуктом, наполнить гильзу спиртом и тщательно закупорить снарядом, как бутылку пробкой. И уже без всяких проблем вывезти этот бесценный нормально выглядевший снаряд вместе с теми, которые вскоре нам предстояло выстреливать в бою. Два литра чистого спирта на шесть человек вполне приемлемо. Но закуски в учебно-танковом полку, к которому нас приписали, могло хватить только небольшому количеству воробьёв. Впрочем, воробьёв в Нижнем Тагиле я не видел.
В танковом училище я промышлял изготовлением парадных пряжек для преобразования солдатских ремней в офицерские – пятиконечная звезда с серпом и молотом в центре. Пряжки сооружались из меди снарядных гильз. Но самым большим спросом пользовались мои ножи, изготовленные из отличной стали самолётных расчалок. Сталь отпускал, вытачивал хорошее красивое лезвие и закалял его в машинном масле. А рукоятка была наборной. Яркой и, по-видимому, безвкусной. Впрочем, именно такие рукоятки пользовались успехом у невзыскательных потребителей. Ножны могли быть кожаными, пластмассовыми и даже из крашеного перкаля. Но для себя сделал не рукоятку, а произведение искусства. Не наборную. Сказались гены моих предков-оружейников. Рукоделие не вызывало особых затруднений. Сырья было достаточно, а в классе боевого восстановления машин стояли токарные, фрезеровочные, сверлильные станки, электросварка и всё прочее. Нож вызывал всеобщее восхищение. Так вот этот нож пришлось продать за восемьсот рублей и купить на весь полученный капитал всего лишь две буханки хлеба, что вместе с небольшим количеством соли и было закуской к двум литрам спирта.
Наутро послевкусие от этих сытых именин. Моральное послевкусие. Хотя действительно сытых впервые и единственный раз за всё время пребывания в Нижнем Тагиле. Сворованный снаряд. А я ведь видел, кто и в каких условиях делает эти снаряды. О сворованном спирте не подумал. Возможно потому, что не видел, кто и как его производит.
Двадцатый день рождения отпраздновать не пришлось. Даже не выпил ни капли. Офицеры, с которыми за несколько месяцев сдружился, либо умерли, либо выписались из госпиталя. В палате были новые раненые. Я вспомнил, что это знаменательная круглая дата, что это мой первый юбилей. Я ещё не знал, что это не юбилей, что слово юбилей – производное ивритского слова ювель – пятидесятилетие. Даже самого представления – ивритское слово – у меня не было.
