Юргис Балтрушайтис - Лилия и серп

Он жил средь нас, тая в груди горячей
Святое пламя песни, в чьей тоске
Нерасторжимой тканью сочетались
Земные сестры, Горе и Надежда,
Звон вечера и утренней зари…
Сын горечи, он шел со светлым сердцем,
Предчувствием врачуя боль пути,
И дух его, пекущийся о правде,
Сквозь страх за жизнь лелеял веру в жизнь.
Вот почему, у тайной грани гроба,
Как сеятель в полях земли родной,
Принес он кротко к житнице вселенской,
В дар бытию, горсть зерен полновесных.
Суровый рок вложил в его свирель
Печаль армян в недоле вековой,
И дух его возникнет вновь, как цвет,
В тот час, когда из пепла вновь воскреснет
Армения, тот жертвенник, куда
Он возложил всю любящую душу
И грустный звон напева своего.

Вся явь земли живому Богу
И звездной Вечности цветет…
Час, обреченный на тревогу,
И миг, что тишь забвенья пьет,
Раскрыты тайною одною…
Вскипев нежданною волною,
Восторг и боль, вражда, любовь
Поют в крови и молкнут вновь…
Восторг — на миг, и скорбь — на годы!
Сиротство сердца в смене лет,
Упорный сев и чахлый цвет, —
Вот неизбывный чин природы,
Где беглый час ведет в века
Неутомимая тоска!

Здесь все тоскующее знанье,
Что я собрал на нивах дней,
Влачась, один, стезей изгнанья,
Средь снов, обманов и теней…
Но я приемлю жизнь без пени
И, славя трепет всех мгновений,
Их скудный дар в груди храню
И, зная слезы, верю дню…
И уповаю непреложно,
Что, как суровый час ни глух,
К пыланью зорь восходит дух,
И песня радости возможна,
Хоть мне средь всех псалмов милей
Призыв бездомных журавлей!

Есть в этом зове весть живая
Всему, что здесь, в слезах, в пыли
Под ношей жизни изнывая,
Не знает торжества земли!
Вот почему в осеннем поле
Грудь разрешается от боли
И реет дух — из мира лжи —
За неземные рубежи…
И пусть напевный плач вечерний
Прольет на трудный путь людской
Свет умиленья и покой,
Что в мире праха, мире терний
Раздумье скорбного чела
Цветами юность обвила,

Но полно мудрствовать лукаво…
У жизни много светлых чаш,
Где слита вся земная слава,
И наше утро, полдень наш,
Как знойный вихрь, взрываясь, рея,
Лелеет нас, не вечерея.
Пылает время, жизнь пестра,
И в звездных искрах дым костра,
Где мчит забвенье хороводы,
И миг, что шумная волна
У скал морских, не зная сна,
Поет молитвенные оды,
Как я, бездомный пилигрим,
Как я, наперсник снов людских,
Молюсь — пою у ног твоих.

Чу! Ширь глухая вдруг завыла!
Вот зыбкий вихрь мелькнул в кустах,
И, будто с жалобой унылой,
Клубясь, гудя, взрывая прах,

Как белый призрак, мчится, пляшет,
Вдруг длинный саван распояшет
И обовьет им кровли хат,
И глухо-глухо бьет в набат…

Но сладость есть и в диком вое
Вдруг встрепенувшейся зимы,
Как жутко-сладок шелест тьмы,

И любо сердцу роковое,
В чьем сумраке безвестный час
Над грозной бездной водит нас!

Я гордо мудрствовал когда-то,
Что беглый жар в людской душе —
Лишь вечной цельности утрата,
Лишь шелест вихря в камыше…

И сердце билось и черствело,
Себя отняв от бытия,
И вот в груди осиротелой
Лишь боль проклятья мерил я…

А ныне я молюсь: Нетленно
Все, что приемлет праха лик,
И всей повторностью вселенной
Мой жребий смертного велик…

У людской дороги, в темный прах и ил,
Сеятель безмолвный тайну заронил…

И вскрываясь в яви, как светает мгла,
Острый листик к свету травка вознесла…

Вот и длились зори, дни и дни текли,
И тянулся стройно стебель oт земли…

И на нем, как жертва, к солнцу был воздет
В час лазурной шири малый алый цвет…

Так и разрешилось в пурпуре цветка
Все немотство праха, дольняя тоска…

И была лишь слава миру и весне —
Вот что скрыто, братья, в маковом зерне!

Когда пред часом сердце наго
В кровавой смуте бытия,
Прими тревогу дня, как благо,
Вечерняя душа моя.

Пусть, в частых пытках поникая,
Сиротствует и плачет грудь,
Но служит тайне боль людская,
И путь терзаний — божий путь.

И лишь творя свой долг средь тени,
Мы жизнью возвеличим мир
И вознесем его ступени
В ту высь, где вечен звездный пир.

И вещий трепет жизни новой
Взростит лишь тот, скорбя в пыли,
Кто возлюбил венец терновый
И все изгнание земли.

Я в жизни верую в значенье
Молитв, сокрытых тишиной,
И в то, что мысль — прикосновенье
Скорбящих душ к душе родной…

Вот почему я так упорно
Из тесноты на мир просторный,
Где только пядь межи — мой дом,
Гляжу в раздумии немом…

И оттого в томленьи духа,
Благословляя каждый час,
Что есть, что вспыхнет, что погас,

Безмолвный жрец, я только глухо
Молюсь святыне Бытия,
Где мысль — кадильница моя…

Цвети, душа, пока не сжаты
Зной дней отбывшие поля,—
Пока не плачет боль утраты,
Как зов бездомный журавля…

А там, в угрюмый час ущерба,
Сквозным скелетом встанет верба
Средь пустоши без рубежа,
Где лишь протянется межа,

Шурша редеющей щетиной
И раня слух, волнуя кровь —
Средь мертвой чащи вновь и вновь

Зловещим звоном крик совиный
При бледном зареве луны
Пронзит пустынность тишины.

Раскрылся к цвету хмурый север,
И снова зимний сон далек…
То в синий лен, то в красный клевер
Свои холмы пpocтop облек,

И грудь, дышавшая лишь болью,
Дивясь полдневному раздолью,
Его лазурь и зной, как мед,
В забвеньи детском жадно пьет…

Пусть кубок пламени и звона
В час жизни пенится полней
У уст, познавших горечь дней,

И час ущерба, жребий стона,
Преобразится в полноту —
Как май, как яблоня в цвету!

В седых веках шумели воды Тибра —
Векам веков их пляску петь и впредь
О славе жизни, в духе беспрерывной,
Хотя и разной, в пестрой яви дней…
Средь бурь, чьи вихри щедро гонит время,
Не дрогнула таинственная нить,
Связавшая в один великий жребий
Меч Цезаря и белый крест Савойский,
И средь лавин, что зиждут мир и рушат,
Не пресекалась вещая стезя
От Пестума к святым садам Ассизи…
Волшебным плугом, видно, к цвету взрыт
Весь Лациум, раз жертва не скудеет,
И оттого незыблем Капитолий,
Что мудрый зодчий клал его ступени…
И от него, по замыслу его,
В святое имя истины вселенской
Воздвиглась в мире, в глубь земли и к звездам,
Италия, как некий строгий храм,
Что строился и строится от века
Тоскующим напевом пастуха
Среди безлюдья пущи Апулийской,
С душою Данте, думою волхва,
Кривой киркой садовника Тосканы
И царственным резцом Буонарроти,
Безбольною молитвою Франциска,
А — тоже — грузным молотом Арнальдо
И темной кровью в поле боевом…
Велик в красе дворцов своих и башен
Бессмертный Рим, но выше Рим незримый,
Тот Дух, что двигал кистью Леонардо
И тайным чудом звездного огня
Пылал в живых виденьях Галилея…
Италия, как в сердце Гарибальди,
Он дышит в воле всех твоих сынов!
И только в нем ты обретешь упорство
В своих трудах, свершеньях и надеждах
И верный щит величью твоему,
Тот щит, что был с тобой на древнем Рейне
И не изменит ныне на Пиаве…
И не его ль, не дух ли вещий Рима,
Далекие, мы чтим благоговейно
В часы, когда, волнуя сердце, снится
Твой кипарис и серый ряд олив,
И пиния, как жертвенная чаша,
Воздетая за даром солнца к небу
И врытая глубокими корнями
В земную грудь, как вечный образ твой?!