«Нежное»
Ветка вербы набухла, ранимо комочком пушистым
Хвостик заячий шубкой из треснутой кожицы выглянул,
Липкий сок желтизной на ладонях сукожится, впитанный
Чем-то женским душистым и терпким в сенях. С опрокинутым
Хомутом, коромыслом, лежит на венце ветка вербная.
Ой звенят по дороге в телегах двуногие киборги!
Ой коровы и светлые бабы стальные на стылом пороге!
Волочат трактора по широкому тракту и скребают
Их бока об каменья людские, столбы небоскребные!
Ой бредут не живалые трупы в тулупах обтерханных!
Ой ломает ломанческий Дон об тела ветки вербные!
Ворошат уголь дьаволы в черных глазищах слезящихся!
И об души стираются заячьи почки пушистые!
Ветка вербы набухла, вода надрезает в графине ей
Тонкий ствол, я бечевкой свяжу ветку с красной рябиною!
Снегиря посажу посаженым отцом в именинную трапезу!
И лубок конопляный осею в дверях от ярил конопушками!
И шепнул я тебе кое-что перед сном или смертью на ушко бы,
Да сторонкой обходит меня и тебя с вербой смертушка,
Да деньгами да счастьем в края наполняются годы сундучные
В веру верю, в конвеер, в твои колдовские научности, матушка.
Ветер бесшумно скользит по планете
его провожают деревья столетий
встречают седые вершины гранитом
и ловят поэты сачками магнитов.
Ветер сдирает с деревьев корону
В гранитную пыль превращает Мадонну
и только в железных объятьях поэтов
становится звуком. И после, на этой
последней странице кончается рифма.
И ветер спадает — рождается Нимфа.
У Бога в кармане есть новые ветры
они нас догонят — подхватят в поэты
и мы понесемся опавшей листвою
среди миллионов таких же изгоев
вдоль стылой дороги, безродного поля
кривых деревушек, и девушек, стоя
рядами у стойла которые вечно
коров упражняют резиновым пойлом
и в нас заклокочет убийственной болью
звенящая рифма посыпанной солью
на рану из только что порванных ритмов
и ураганные темпы молитв
очнутся и где-то взорвется поэма
столь бешеным,
праведным,
северным
ветром,
что небо согнется и рухнет планета.
И Бог упадет на безгрешную землю
и Нимфа родит малыша с новой целью
и ветер помчится за новою вестью
и мама подарит мне маленький крестик…
На лепестке ромашки, на лугу заброшенном
Она сидела и покачивала ножками…
Он бегал по цветку играя гаммы
На белых клавишах — такой — в панаме,
И в шортах пряча леденец, на память
Который подарила ему мама
Отправив пастушком на дальнюю поляну.
Она, склонив головку, подпевая,
Внимала звукам, посланным из Рая.
Его мелодия для верности гармонии,
Прохладным ветром по краям чуть скомканная,
Вторила перезвону медных колокольчиков,
В которые бокастые коровы били, емко
Поддакивая хрусту вафельной соломки
Травы, просыпанной сквозь дыры, из холстины
Огромного мешка, что за спиной болтался
У Авина, бегущего по небу, с облако на облако.
И вдруг, пятнистая, от удовольствий, в обмороке,
Об бок корова хлестанула себя «плетью»
Хвостом, чтоб слепень не мешал играть им, детям!
С ударом этим перевернута страница!
Волной поднялись в воздух партитура, лица
Берез и лип и тополей по кругу, вдоль поляны
Не закружились, нет, они качались, в ямы
Воздушные то падая, взлетая, улыбаясь, сцена
Вначале медленно, потом быстрее, стены
Все дальше, дальше, удалялись, небо
Спадало на луга туманом свежим.
И Авин на траву сошел. Улегся рядом.
Лаская взглядом подружку пастуха.
Ночь. Тишина. Костерчик сделан.
И над поляной ломтик белый.
Обедать! — Услышал пастушок от мамы…
И замолчали гаммы. Поэт ушел.
Остался Бог, пасущий лани
Бокастых, северных коров,
С мохнатыми ресницами,
Влачащих вымя до земли, с таврами
Пачатями стихов «от Авина»…
… Звени звени моя бандура!
Волынь, тяни за хворью шкворень
плети подсолнухи за дворик
нажмыхай в маслянные тучи
прощальный всполох бабья лета!
Окучий неба черни кистью
засохшей как власы, а в руки
возьми по крошевной скорлупе
и в черны дыры зиму всучи.
Дави дави звезды зернище
могучим перстом Богу в храпень!
За околотной пусть забражит
в парную земь снегую душу
и сгрезит в оке длинный клитэр
у переносицы гармошной
застынет слезью шаром покоть
с необерлоченной морщиной.
А ты уткнись в призыв хрященый!
А ты уткнись в рукав лапотный!
Скреби ногтем по днищу вещщей
и над речной творожной бродью
пусть нависают красны гроздья
с болезной дрожью чахлых листьев.
Сугрей окоп хайлом надышным
супонь сапог, фуфай яичник,
звени звени моя бандура! Чу!?
— Весна блядунья, «пограничник»!
Кронштадт. Матросы в бескозырках
стоят на палубе,
стоит у дока желтая подлодка,
стоит на ней бутылка водки (то рубка),
а вокруг зима стоит,
в начале Мая, Ольга, Ия, Дуся, Рая,
затем Татьяна — лежат в жизлонгах загорая,
рядами стройными лежат,
скрипит на лифах белый снег,
скрипят матросы, тросы, трутся
о ноги дев златые псы,
идет пакетная загрузка
стихов и писем и фигни
и в танки шланги утопают.
То Авина бальзам качают
одеколон «Ален Дэлон»;
играет горн: «бала-ла-ду!!!»
Мы уплываем в Шамбалу…
… Все просто, мальчик,
надо лишь суметь к фонтану близко подойти,
но издали смотреть на льва и берег финского залива
за «Мон-Плезиром»,
глотая в воздухе парящие пушинки абстракций стриженного
тополя.
И впечатления Самсона, терзающего пасть златого Демона,
наполнятся реальностью! В экстазе он добывает пищу для
фантазий роняя беспокойство в зеленые глаза молоденькой
особы в короткой юбке.
Она стоит за гроздьями людей, так одиноко,
под сводом девичьих забот, кусает губки, и думает о
колбасе, мороженом, и дольке апельсина, открыв свой ротик
навстречу жизни.
И строит планы — на следующее лето, у фонтана, уже актрисой,
в наряде святой Екатерины, еще без сына, с ободранной
коленкой, или в объятьях финна, или вдвоем с Нечипоренко,
О, мой герой!
А на заливе особенно прохладно этим летом лежать в траве
или спиной прижаться к дереву и наблюдать причал,
внимать движенью метеора, считая лепестки у клевера
и обнимать цветок большого
Феодора…
И волны падают на плоский берег,
из-за кустов на «Мон-Плезир» Глядят зеваки,
считают палки на заборе, и тут же, стройные, худые
иностранцы кивают дружно: «Си анимейшен морэ,
Иван Монтана…»
Но пусть они смеются — они еще не знают,
что мы их просто отвлекаем, а в это время финну в драке
у фонтана сломали несколько зубов в обмен на
быстрый «Полароид», Который очень мало стоит
В ЛааППеранте…
Оторвите у ромашки лепестки
Оторвите у рубашки воротник
Оторвите у бумажки две строки
Оторвите от зубов свой телефон
Он не придет
Когда у лета кончится завод
Когда на небе кончатся мостки
Когда в альбоме вырастет цветок
Когда в тампоне потемнеет кровь
Он не придет
— Июль не возвращается назад
Июль не возвращает в небо град
Июль не принимает в свой покой
Июль не Август — замер на полу
В щели юлой
… А я люблю, люблю, люблю, тебя люблю!!!!
Я так смешон, наверное? — Пустяк.
Пусть губки бантиком, пусть ржется молодняк
заколосятся и они в реке, на сплав
плывя своей весной как тот топляк…!
По царско-сельски, детско-волчьи букву «ю»
тяну к тебе за три-девять морей!
А я люблю, люблю, люблю, тебя люблю!
Не гавкаю на странном слове «лав»,
гоню тебя как волк; слегка поддав,
глаза по пятаку — я мчусь на Юг,
На запад, север, пламенный восток!
Люблю тебя, мой солнечный росток!
Но где ты? Там ты там ты там ты там ты там!
Везде, кругом, и я кручусь, кручусь, под барабан
катка любви свой хвост трубою ухватив!
Такой вот вышел, бляха-муха, стих!
