роман
Городок наш небольшой. Местечко.
Но есть в нем все, что положено.
Окна, на подоконниках которых
проветриваются перины.
Окна, распахнутые в жаркую ночь,
ратуша, школа, почта, мясная лавка,
свежевыкрашенный жандармский участок,
гарнизон и городская кутузка,
небольшой, прошу прощения, бордель,
большой собор с башней, на башне —
колокол, что звонит по умершим,
и зеленое кладбище.
Словом, городок наш маленький,
но все чин-чином.
Все улицы — с названиями,
и ведут от ратуши к борделю,
от собора к тюрьме и обратно.
Вот недавно опять приехал один писатель и говорит:
— Тетушка, говорит, расскажите мне о себе.
Ведь ваша жизнь, наверно, увлекательный роман…
А я ему сказала:
— Начни с борделя, милый, пройди к казармам,
а потом на кладбище.
Это и есть мой роман.
Мой любимый, еще не рожденный,
сейчас я тебе объясню, что такое бомба.
Однажды, перепахивая землю, возможно, вы наткнетесь на такую длинную железную сигару.
Скажем, на ней будет написано: «Бог в помощь!»
Или: «Мерри Крисмас».
Или: «Счастливого пути!»
Или: «Привет и поцелуй из Рура!»
Не думай, любимый, что мы, твои предки, не понимали шуток.
Мы были веселая шатия, разухабистые ребята.
Остряки.
Так будь здоров, потомок, «Мерри Крисмас»!
Ну, а если она все-таки взорвется, ты уж будь любезен, не взыщи. Прошу прощения!
В одном музее была современная статуя,
занесенная в каталог под названием «Судьба».
Перед ней долго стоял студент, изучавший геодезию,
и говорил про себя:
«Судьба? Этого мы еще не проходили».
Ночью он видел сон об этой редкой по красоте скульптуре.
Статуя была выше, чем небоскреб. Проходила между людьми
по широкому бульвару и то одного, то другого поднимала
над землей. Ставила его на длинную узкую бронзовую ладонь,
пристально вглядывалась холодными бронзовыми глазами и шептала:
— Это он? Нет.
И переворачивала ладонь, и человек снова падал на асфальт.
Иногда от нечего делать
люди начинают спорить,
какова же она —
правда?
Один бойкий юноша,
попросивший слова в подобном споре,
сказал:
— Я знаю, где она живет, она прекрасна.
— Да иди ты… — сказали ему, — иди…
Юноша понял это буквально и пошел.
Между прочим, он и впрямь знал,
где живет правда.
Ему сказал об этом дядя,
отставной полковник, служивший прежде
в разведке и живший ныне на покое
где-то рядом.
Юноша подстерег правду на углу перед домом.
Она как раз выносила золу из печки.
Остановил ее и сказал:
— Простите, я знаю о вас все. Вы — правда,
пожалуйста, не отпирайтесь.
И пристально в нее вгляделся
и к огорчению увидел,
что она ни капли не красива.
Правда была старой, облезлой,
изрядно потрепанной жизнью.
Все ее знали в этом переулке,
названном в честь одного депутата,
и даже перестали с ней раскланиваться.
— Ах, — сказал юноша, — я оказался
в глупом положении, пани.
Если вы и в самом деле правда, то я влип!
Вот уж не думал, что правда так стара
и так обычна. Прошу прощения.
Как опишу я вас своим друзьям?
Я заключил пари, что вы прекрасны!
— А ты соври, дружок, — сказала правда. —
Скажи: «Я встретил правду,
ну и фигурка!
Какие бедра, какие икры,
упругие как сбитень!
И величавая осанка, и выступает ровно пава!
Ох, девка, братцы, пальчики оближешь,
секс-бомба, факт!»
— Ври, сколько влезет, милый, — сказала правда. —
Трави на всю железку! —
и с горечью, о боже, с такою горечью
смотрела ему вслед,
пока он проходил по переулку,
ведущему к центральному проспекту.
Он внял ее совету
и стал специалистом
по части правды.
Теперь он знал о правде все.
Людская ладонь — это карта,
военная карта, усеянная таинственными значками.
Вот тут проходит главная дорога, внезапно обрываясь
где-то в поле —
ее называют линией жизни. Допустим…
А там — подземная река, она то исчезает, то выныривает вновь.
А вон — проселок, который, право же, не балуют ремонтом,
ведь по нему еще тряслись кареты, дилижансы, ландо из
наших детских книжек.
Вот здесь межа, там борозда, тропинка, что бежит лугами,
и если приглядеться, то увидишь, как по ней бредет,
босой и маленький, разбивший в кровь коленки,
человек.
И сплошь развилки, сколько их, развилок,
на розовой, омоложающейся вечно коже!
Тут лес с опушкой, высота, а тут церквушка,
тут мост, а там туннель, вот здесь — запасный путь,
в тупик ведущий,
и вновь скрещение дорог…
Чтобы читать эту карту,
не надо быть генералом.
Такое по плечу любому пехотинцу.
Он говорит себе: «Эх, карта, куда ты меня завела?»
Он говорит: «Карта, я был хороший тактик?»
«Я работал, — говорит он, — смотрите, вот мои руки,
вот карта всех моих дорог.
Повсюду я не мог поспеть».
Китайский крестьянин впервые ехал поездом.
Все ему нравилось.
Но больше всего — картинки в окне.
Природа, эта художница,
не знающая себе равных,
рисовала их китайской тушью:
пухленькие облачка,
округлые холмы,
миниатюрные замки,
одинокие джонки, затерявшиеся
на глади фиолетового озерца.
— Если бы я знал,
кто меняет эти картинки в деревянной раме, —
сказал себе крестьянин, — если бы я знал
того, кто меняет картины в деревянной раме,
я б ему, наверное, сказал:
«Сколько вы возьмете, сударь, за одну картинку?»
За маленькую картинку с юношей в лодке
(покачивающейся на дорожке, проложенной во мраке лунным светом),
который напрягает слух и слышит с берега далекий
слабый голос: «Любимый, ты гребешь ко мне?»
Зачем же, сударь, вы так часто меняете картинки?
Почему хотя бы одну из них, хоть самую маленькую
нельзя оставить до конечной?
Пока я тут занят починкой сети,
хочу сообщить вам новость:
снова отозвался старик Галлей,
астроном.
Он все живет на той комете,
которую когда-то сам же и открыл.
Помните, ее еще называли
«косматая»,
и «бич человечества»,
и «божье наказание».
Квартирка у него в самом низу,
в пылающем хвосте.
С центральным отоплением,
горячей водой
и газом.
У Галлея и его кометы
джентльменское соглашение:
комета будет его даром возить —
за то, что он ее открыл,
а старик Галлей
раз в семьдесят девять лет
может сверху посмотреть
на старую добрую Англию.
Такой у них, стало быть, уговор.
Значит, пока я тут занят сетью,
хочу вам сказать,
что старик прилетит в 65-м.
Смотрите,
чтобы мы еще здесь были.
Было бы глупо подвести старика.
Представляете, как он будет расстроен,
если не найдет то место, где играл в гольф,
свой клуб или Лондон?
А потом у нас снова будет время:
целых семьдесят девять лет.
Должно быть, особый характер был у человека. У того,
кто первым ударил в барабан. И впрямь особый характер,
ведь знал, что кто-то его услышит!
Никто не бьет в барабан просто так, для себя.
Разве что дождь и дети.
Видно, страстный был человек и страстно чего-то желал;
а, может, страстно боялся…
Видно, до этого он кричал, но джунгли поглотили его крик.
Тогда он взял палку и начал бить по дереву.
Там-там.
Тут-тут.
Многое изменилось с той поры. Погасли огни
на вершинах гор, и тамтамы гулко звенят в ритме танца,
отдавая почести английской королеве
или советскому премьеру.
Но не в этом дело, коммуникации действуют безотказно.
Точно старый горшок проволокой, свет обмотан паутиной
электромагнитных волн. В каждой каморке,
в палатках и пещерах, разливаясь, плещется море
радиопередач для женщин, музыкальных дуэтов
и репортажей с чемпионата по хоккею.
В темноте мерцают магические глаза, и пальцы радаров
ощупывают облака.
Мы слышим, как бьется сердце пса, который летает вокруг
земного шара, и знаем, в какое время ему был подан завтрак.
