Она старалась не сбиться с маршрута, который указал ей крестьянин в Ванторте, то есть по возможности держалась запада. Если бы кто-нибудь дал себе труд прислушаться к ее неясному бормотанию, тот разобрал бы слово «Тург». Слово «Тург» да имена своих детей — больше она ничего теперь не помнила.
Бредя по дорогам, она размышляла. Думала о всех тех злоключениях, которые ей пришлось пережить; думала о тех муках, которыми ей пришлось перестрадать, о том, что пришлось безропотно перенести, о встречах, о подлости, об унижениях, о быстрой и бездумной сделке то ради ночлега, то ради куска хлеба, то просто ради того, чтобы указали дорогу. Бездомная женщина несчастнее бездомного мужчины хотя бы потому, что служит орудием наслаждения. Жуткое, нескончаемо долгое странствие! Впрочем, все ей было безразлично, лишь бы найти своих детей.
В тот день дорога вывела ее к какой-то деревеньке; заря только занималась; ночной мрак еще висел над домами; однако то тут, то там хлопала дверь, и из окон выглядывали любопытные лица. Вся деревня волновалась, словно потревоженный улей. И причиной этого был приближающийся грохот колес и лязг металла.
На деревенской площади, возле церкви, стояла в остолбенении кучка людей; они пристально глядели на что-то, что спускалось с вершины холма по дороге. Пять лошадей тащили на цепях, вместо обычных постромок, большую четырехколесную повозку. На повозке виднелась груда длинных балок, а посреди возвышалось что-то бесформенное, прикрытое сверху, словно саваном, куском парусины. Десять всадников ехали перед повозкой, десять других замыкали шествие. На всадниках были треуголки, и над плечом у каждого чуть поблескивало острие, по всей видимости, обнаженные сабли. Кортеж продвигался медленно, выделяясь на горизонте резким черным силуэтом. Черной казалась повозка, черными казались кони, черными казались всадники. А позади них чуть брезжила заря.
Процессия въехала в деревню и направилась к площади.
Тем временем уже рассвело, и теперь стала ясно видна спустившаяся с горы повозка и сопровождающие ее люди; кортеж напоминал шествие теней, ибо все молчали.
Всадники оказались жандармами. И за их плечами действительно торчали обнаженные сабли. Парусина была черная.
Несчастная скиталица-мать тоже вошла в деревню с противоположного ее конца; она присоединилась к группе крестьян как раз тогда, когда на площадь вступили жандармы, охранявшие повозку. Люди шушукались, о чем-то спрашивали друг друга, шепотом отвечали на вопросы:
— Что это такое?
— Гильотину везут.
— А откуда везут?
— Из Фужера.
— А куда везут?
— Не знаю. Говорят в какой-то замок рядом с Паринье.
— Паринье?
— Пусть себе везут куда угодно, лишь бы тут не задерживались.
Большая повозка со своим грузом, укрытым саваном, упряжка, жандармы, лязг цепей, молчание толпы, предрассветный сумрак — все это казалось призрачным.
Процессия пересекла площадь и выехала за околицу; деревушка лежала в лощине меж двух склонов; через четверть часа крестьяне, застывшие на площади, как каменные изваяния, вновь увидели зловещую повозку на вершине западного склона. Колеса подпрыгивали в колеях, цепи упряжки, раскачиваемые ветром, лязгали, блестели сабли; солнце поднималось над горизонтом. Но дорога круто свернула в сторону, и видение исчезло.
Как раз в это самое время Жоржетта проснулась в библиотеке рядом со спящими братьями и пролепетала «доброе утро» своим розовым ножкам.
Мать видела, как мимо нее промелькнул и исчез этот темный силуэт, но она ничего не поняла и даже не пыталась понять, ибо перед ее мысленным взором вставало иное видение — ее дети, исчезнувшие где-то во мраке.
Она тоже вышла из деревни, почти что вслед за проехавшей процессией, и пошла по той же дороге на некотором расстоянии от всадников, ехавших позади повозки. Вдруг она вспомнила, как кто-то сказал «гильотина»; «гильотина» — подумала она; дикарка Мишель Флешар не знала, что это такое, но внутреннее чутье подсказало ей истину; сама не понимая почему, она задрожала всем телом, ей показалось вдруг немыслимо страшным идти следом за этим, и она свернула влево, сошла с проселочной дороги и углубилась в чащу Фужерского заповедника.
Проблуждав некоторое время по лесу, она заметила на опушке колокольню, крыши деревни и направилась туда. Ее мучил голод.
В этой деревне, как и в ряде других, был расквартирован республиканский сторожевой отряд.
Она добралась до площади, где возвышалось здание мэрии.
И в этом селении тоже царили волнение и страх. Перед входом в мэрию у каменного крыльца толпился народ. На крыльцо вышел какой-то человек под эскортом солдат и развернул огромный лист бумаги. Справа от этого человека стоял барабанщик, а слева расклейщик объявлений с горшком клея и кистью.
На балкончике, расположенном над крыльцом, появился мэр в трехцветном шарфе, повязанном поверх крестьянской одежды.
Человек с объявлением в руках был глашатай.
К его перевязи была прикреплена сумка — знак того, что ему вменяется в обязанность обходить село за селом с различными оповещениями.
В ту самую минуту, когда Мишель Флешар приблизилась к крыльцу, глашатай развернул объявление и начал читать. Он громко провозгласил:
— «Французская республика, единая и неделимая».
Тут барабанщик отбил дробь. По толпе прошло движение. Кто-то снял с головы колпак; кто-то еще глубже нахлобучил на лоб шляпу. В те времена и в тех краях не составляло особого труда определить политические взгляды человека по его головному убору: в шляпе — роялист, в колпаке — республиканец. Невнятный ропот толпы смолк, все прислушались, и глашатай стал читать дальше:
— «…В силу приказов и полномочий, данных нам, делегатам, Комитетом общественного спасения…»
Снова раздалась барабанная дробь. Глашатай продолжал:
— «…и во исполнение декрета, изданного Конвентом и объявляющего вне закона всех мятежников, захваченных с оружием в руках, и карающего высшею мерой всякого, кто укрывает мятежников или способствует их побегу…»
Какой-то крестьянин вполголоса спросил соседа:
— Что это такое: высшая мера?
И сосед ответил:
— Не знаю.
Глашатай взмахнул бумагой и продолжал:
— «…Согласно статье семнадцатой закона от тридцатого апреля, облекающего неограниченной властью делегатов и их помощников, борющихся с мятежниками, объявляются вне закона лица…»
Он выдержал паузу и продолжал:
— «…имена и клички коих приводятся ниже…»
Все прислушались.
Голос глашатая гремел теперь как гром:
— «…Лантенак, разбойник…»
— Да это наш сеньор, — прошептал кто-то из крестьян.
И по толпе пробежал шепот:
— Наш сеньор!
Глашатай продолжал:
— «…Лантенак, бывший маркиз, разбойник. Иманус, разбойник…»
Двое крестьян исподтишка переглянулись:
— Гуж ле Брюан.
— Да это Синебой!
Глашатай читал дальше:
— «…Гран-Франкер, разбойник…»
Снова раздался шепот:
— Священник.
— Да, господин аббат Тюрмо.
— Приход его тут недалеко, около Шанеля; он священник.
— И разбойник, — добавил какой-то человек в колпаке.
А глашатай читал:
— «…Буануво, разбойник. Два брата Деревянные Копья, разбойники. Узар, разбойник…»
— Это господин де Келен, — пояснил какой-то крестьянин.
— «…Панье, разбойник…»
— Это господин Сефер.
— «…Плас-Нетт, разбойник…»
— Это господин Жамуа.
Глашатай продолжал чтение, не обращая внимания на комментарии слушателей.
— «…Гинуазо, разбойник. Шатенэ, кличка Роби, разбойник…»
Какой-то крестьянин шепнул другому:
— Гинуазо — еще его зовут Белобрысый, а Шатенэ из Сент-Уэна.
— «…Уанар, разбойник…» — выкрикивал глашатай.
В толпе зашумели:
— Он из Рюйе.
— Правильно, это Золотая Ветка.
— У него еще брата убили при Понторсоне.
— Того звали Уанар-Малоньер.
— Хороший был парень, всего девятнадцать минуло.
— А ну, тише! — крикнул глашатай. — Скоро уж конец. «…Бельвинь, разбойник. Ла Мюзет, разбойник. Круши Всех, разбойник. Любовинка, разбойник…»
Какой-то парень подтолкнул девушку локтем под бок. Девушка улыбнулась.
Глашатай заканчивал список:
— «…Зяблик, разбойник. Кот, разбойник…»
Крестьянин в толпе пояснил:
— Это Мулар.
— «…Табуз, разбойник…»
Другой добавил:
— А это Гоффр.
— Их, Гоффров, двое, — заметила женщина.
— Два сапога пара, — буркнул ей в ответ парень.
Глашатай тряхнул бумагой, а барабанщик пробил дробь.
