Крестьянин в толпе пояснил:
— Это Мулар.
— «…Табуз, разбойник…»
Другой добавил:
— А это Гоффр.
— Их, Гоффров, двое, — заметила женщина.
— Два сапога пара, — буркнул ей в ответ парень.
Глашатай тряхнул бумагой, а барабанщик пробил дробь.
Глашатай продолжал:
— «…Где бы ни были обнаружены все вышепоименованные, после установления их личности они будут немедленно преданы смертной казни…»
По толпе снова прошло движение.
А глашатай дочитал последние строки:
— «…Всякий, кто предоставит им убежище или поможет их бегству, будет предан военно-полевому суду и приговорен к смертной казни. Подписано…»
Толпа затаила дыхание.
— «…подписано: делегат Комитета общественного спасения Симурдэн».
— Священник, — сказал кто-то из крестьян.
— Бывший кюре из Паринье, — подтвердил другой.
А какой-то буржуа заметил:
— Вот вам, пожалуйста, Тюрмо и Симурдэн. Белый священник и синий священник.
— Оба черные, — сказал другой буржуа.
Мэр, стоявший на балкончике, приподнял шляпу и прокричал:
— Да здравствует Республика!
Барабанная дробь известила слушателей, что чтение еще не окончено. И в самом деле, глашатай поднял руку.
— Внимание, — крикнул он. — Вот еще последние четыре строчки правительственного объявления. Подписаны они командиром экспедиционного отряда Северного побережья, то есть командиром Говэном.
— Слушайте! — пронеслось по толпе.
И глашатай прочел:
— «…Под страхом смертной казни…»
Толпа притихла.
— «…запрещается оказывать, согласно вышеприведенному приказу, содействие и помощь девятнадцати вышепоименованным мятежникам, которые в настоящее время захвачены и осаждены в башне Тург».
— Как? — раздался голос.
То был женский голос. Голос матери.
Мишель Флешар смешалась с толпой. Она не слушала глашатая, но иногда, и не слушая, слышишь. Она услыхала слово «Тург» — и встрепенулась.
— Как? — спросила она. — В Турге?
На нее оглянулись. Она казалась в беспамятстве. Она была в рубище. Кто-то охнул:
— Вот уж и впрямь разбойница.
Какая-то крестьянка, державшая в руке корзину с лепешками из гречневой муки, подошла к Мишели и шепнула:
— Замолчите.
Мишель Флешар растерянно взглянула на крестьянку. Она опять ничего не поняла. Слово «Тург» молнией озарило ее сознание, и вновь все заволоклось мраком. Разве она не имеет права спросить? И почему все на нее так уставились?
Между тем барабанщик в последний раз отбил дробь, расклейщик приклеил к стене объявление, мэр удалился с балкончика, глашатай проследовал в соседнее селение, и толпа разбрелась по домам.
Только несколько человек задержались перед объявлением. Мишель Флешар присоединилась к ним.
Говорили о людях, чьи имена были в списке объявленных вне закона.
Перед объявлением стояли крестьяне и буржуа, иначе говоря — белые и синие.
Разглагольствовал какой-то крестьянин:
— Все равно всех не переловишь. Девятнадцать это и будет девятнадцать. Приу они не поймали, Бенжамена Мулена не поймали, Гупиля из прихода Андуйе не поймали.
— И Лориеля из Монжана не поймали, — подхватил другой.
Тут заговорили все разом:
— И Бриса Дени тоже.
— И Франсуа Дюдуэ.
— Да, он из Лаваля.
— И Гю из Лонэ-Вилье.
— И Грежи.
— И Пилона.
— И Фийеля.
— И Менисана.
— И Гегарре.
— И трех братьев Ложре.
— И господина Лешанделье из Пьервиля.
— Дурачье! — вдруг возмутился какой-то седовласый старик. — Поймали Лантенака, считай, всех поймали.
— Да они и Лантенака-то пока не поймали, — пробормотал кто-то из парней.
Старик возразил:
— Возьмут Лантенака — значит, саму душу возьмут. Умрет Лантенак — всей Вандее конец.
— Кто это такой — Лантенак? — спросил один из буржуа.
— Так, из бывших, — ответил другой.
А еще кто-то добавил:
— Из тех, кто женщин расстреливает.
Мишель Флешар услышала эти слова и сказала:
— Верно!
Все оглянулись в ее сторону.
А она добавила:
— Меня вот он расстрелял.
Это прозвучало странно; будто живая выдавала себя за мертвую. Все с недоверием уставились на нее.
Действительно, вид ее внушал тревогу: эта дрожь, трепет, звериный страх, — она была так напугана, что пугала других. В отчаянии женщины страшит именно ее беспомощность. Словно сама судьба толкает ее к краю бездны. Но крестьяне смотрят на все много проще. Кто-то в толпе буркнул:
— Уж не шпионка ли она?
— Да замолчите вы и уходите подобру-поздорову, — шепнула Мишели все та же крестьянка с корзинкой.
— Я ведь ничего плохого не делаю. Я только своих детей ищу.
Добрая крестьянка оглядела тех, кто глядел на Мишель Флешар, показала пальцем на лоб и, подмигнув ближайшим соседям, сказала:
— Разве не видите — юродивая.
Потом она отвела Мишель Флешар в сторону и дала ей гречневую лепешку.
Мишель, не поблагодарив, жадно начала есть.
— И впрямь юродивая, — рассудили крестьяне. — Ест, что твой зверь.
И толпа разбрелась. Люди расходились поодиночке.
Когда Мишель Флешар расправилась с лепешкой, она сказала крестьянке:
— Вот и хорошо, теперь я сыта. А где Тург?
— Опять она за свое! — воскликнула крестьянка.
— Мне непременно надо в Тург. Скажите, как пройти в Тург?
— Ни за что не скажу, — ответила крестьянка. — Чтобы вас там убили, так, что ли? Да я и сама толком не знаю. А вы вправду сумасшедшая! Послушайте меня, бедняжка, вы ведь еле на ногах стоите. Пойдемте ко мне, хоть отдохнете, а?
— Я не отдыхаю, — ответила мать.
— Ноги-то все в кровь разбила, — прошептала крестьянка.
А Мишель Флешар продолжала:
— Я ведь вам говорю, что у меня украли детей. Девочку и двух мальчиков. Я из леса иду, из землянки. Справьтесь обо мне у бродяги Тельмарша-Нищеброда или у человека, которого я в поле встретила. Нищеброд меня и вылечил. У меня кость какая-то сломалась. Все, что я сказала, правда, все так и было. А потом есть еще сержант Радуб. Можете у него спросить. Он скажет. Это он нас в лесу нашел. Троих. Я ведь вам говорю — трое детей. Старшенького зовут Рене-Жан. Я могу все доказать. Второго зовут Гро-Алэн, а младшую Жоржетта. Мой муж помер. Убили его. Он был батраком в Сискуаньяре. Вот я вижу, — вы добрая женщина. Покажите мне дорогу. Не сумасшедшая я, я мать. Я детей потеряла. Я ищу их. Вот и все. Откуда я иду — сама не знаю. Эту ночь в сарае спала, на соломе. А иду я в Тург — вот куда. Я не воровка. Сами видите, я правду говорю. Неужели же мне так никто и не поможет отыскать детей? Я не здешняя. Меня расстреляли, а где — я не знаю.
Крестьянка покачала головой и сказала:
— Послушайте меня, странница. Сейчас революция, времена такие, что не нужно зря болтать, чего не понимаешь. А то, гляди, вас арестуют.
— Где Тург? — воскликнула мать. — Сударыня, ради младенца Христа и пресвятой райской девы, прошу вас, сударыня, умоляю вас, заклинаю всем святым, скажите мне: как пройти в Тург?
Крестьянка рассердилась.
— Да не знаю я! А если бы и знала, не сказала бы. Плохое там место. Нельзя туда ходить.
— А я пойду, — ответила мать.
И она зашагала по дороге.
Крестьянка посмотрела ей вслед и проворчала:
— Есть-то ей надо.
Она догнала Мишель Флешар и сунула ей в руку гречневую лепешку:
— Хоть вечером перекусите.
Мишель Флешар молча взяла лепешку и пошла вперед, даже не обернувшись.
Она вышла за околицу. У последних домов деревни она увидела трех босоногих оборванных ребятишек. Она подбежала к ним.
— Две девочки и мальчик, — вздохнула она.
И, заметив, что ребятишки жадно смотрят на лепешку, она протянула ее им.
Дети взяли лепешку и испуганно бросились прочь.
Мишель Флешар углубилась в лес.
В тот же самый день еще до восхода солнца, в полумраке леса, на проселочной дороге, что ведет от Жавенэ в Лекусс, произошло следующее.
Как и все дороги в Бокаже, дорога из Жавенэ в Лекусс лежит меж двух высоких откосов. К тому же она извилистая: скорее овраг, нежели настоящая дорога. Ведет она из Витре, это ей выпала честь трясти на своих ухабах карету госпожи де Севиньи. По обеим сторонам стеной подымается живая изгородь. Нет лучше места для засады.
Этим утром, за час до того как Мишель Флешар, выйдя с другого конца леса, подошла к деревне и мимо нее промелькнула, словно зловещее видение, повозка под охраной жандармов, в лесной чаще, там, где жавенэйский проселок ответвляется от моста через Куэнон, копошились какие-то люди. Густые ветви скрывали их. Люди эти были крестьяне в широких пастушечьих плащах из грубой шерсти, в какую облекались в шестом веке бретонские короли, а в восемнадцатом — бретонские крестьяне. Люди эти были вооружены — кто карабином, кто дрекольем. Дрекольщики натаскали на полянку груду хвороста и сухого кругляка, так что в любую минуту можно было развести огонь. Карабинщики залегли в ожидании по обеим сторонам дороги. Тот, кто заглянул бы под листву, увидел бы пальцы на взведенных курках и дула карабинов, которые торчали сквозь природные бойницы, образованные сеткой сплетшихся ветвей. Это была засада. Все дула смотрели в сторону дороги, которая смутно белела в свете зари.
