Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Ты — победная песня моя.
И когда предо мной возникаешь
Из дождинок ночных,
Я вхожу, улыбаясь,
Изумленный богатством твоим,
Под твои купола…
И коней твоих белых я глажу…

Оседлаю я этих коней,
И сережкой серебряной
К уху подвешу дожди,
Чтобы слышала ты,
Как я еду.

Ты взгляни мне в глаза:
Видишь, как они сини!..
И Коммуны грядущей
Стоят купола предо мной…

И если вдруг с моих губ
Ее светлое имя
Слетает,
Значит — утро настало…
И солнцу
Навстречу
Спешу я.

О павшем на войне не забывайте,
пусть будет он среди живых живой,
и место за столом ему порою оставляйте,
как будто бы вернулся он домой.
Ведь, в сущности, все так оно и было:
он совершил немыслимый прыжок
в тот миг, когда война его навек свалила,
он возвратился раньше тех, кто все-таки пришел.
Он сделал все, им путь до точки пройден.
Но жаром жжет его чело война,
которую все мы уже считаем прошлым…
Кропите землю каплями холодного вина!
Не забывайте никогда о павшем,
имя выкликайте, не оставляйте одного.
Тогда прибавится ко всем улыбкам нашим
невидимая,
не убитая,
его.

Я научил свои слова любви,
Открыл им сердце,
Не успокаивался до тех пор,
Пока их гласные не зазвучали.

Я им деревья показал,
А те, что шелестеть не захотели,
Безжалостно повесил на суках.
Мне было трудно,
Но слова
До самого конца
Должны быть на меня
И мир похожи.

А после
Взял я самого себя,
И в оба берега реки уперся,
И показал им,
Что такое мост.

А после этого я перекинул мост
Между травою и рогами тура,
Меж черною звездою и камнями,
Между висками женщин и мужчин
И сквозь себя погнал по двум потокам
Слова, как поезда или машины.
Пускай они скорей достигнут цели,
Постигнут эти два стремленья мира:
Из самого себя
И в самого себя.

Как на колонны, опершись на миги,
мы снова не равны себе самим
и ничего мы про себя не знаем:
ни где начнем, ни как мы завершим.
Мы снова превратились в барельефы.
Существовать мы только тем должны,
что в мир повернуты, в его пространства
и явно выступаем из стены.
Все вновь сосредоточилось в бровях,
в улыбке, в ласковом ее привете,
в глазах, в протянутой руке,
а прочего как не было на свете.
Прижатые мгновеньем, мы как прежде,
мы снова не равны себе самим,
и ничего мы про себя не знаем —
ни где начнем, ни как мы завершим.

Жизнь когда-нибудь в самом деле
окончится для меня.
Трава познает вкус земли.
Моя кровь в самом деле затоскует по сердцу,
покидая его.
Но воздух высок, ты высока,
моя молодость высока.
Приходит время умирать лошадям.
Приходит время устаревать станкам.
Приходит время лить дождям.
Но все женщины выступают, как ты,
и одеваются, как ты.
Приходит большая белая птица,
та, что с неба сметет луну.

Ты гаснешь где-то в тьме кромешной
стираешься, как след улыбки —
струя блестящая и нежный
ожог улитки.

Ты и в зрачке моем незрима,
и в слове длишься лишь мгновенья —
трава, растущая из дыма,
из сновиденья.

Ты меж ресниц моих, как в чаще,
ты вся — мой выдох напряженный
и тихий стон, водой горчащей
не отраженный.

Ах, тучей черной, словно шторой,
и скрыт, и стерт я, и раздавлен.
Я королевский трон, который
тобой оставлен.

В море плазмы
качается птица.
С воздухом разлученная, она отныне
в ином состоянье, в ином движенье,
и в цвете ином — отныне —
совсем иною отныне ей надо быть.

Тяжесть исчезла, также исчезли
паренье и скорость…
Мечется птица, мечется в море плазмы
сущность свою сохранить пытаясь
и очертанья крыла.

Может быть, это уже не пройдет,
не пройдет никогда,
может быть, птица останется в плазме навечно,
и, может быть, мой содрогнувшийся мыслящий мозг
заселен будет вечно
фантастическим этим виденьем.

Пиво черное премерзко и отвратно,
плотный дым под потолком, как мошкара,
на столе непросыхающие пятна,
и какое-то вокруг — позавчера.

Бьют часы, хотя куда тут торопиться,
и святые в ряд выходят из часов.
Крыш костлявых белый цинк и черепица,
двери наглухо закрыты на засов.

Пью, рыгая, каплет пиво то и дело
с бороды моей — напиться не могу…
Ты истлел давно, мой милый, твое тело
стало сочною травою на лугу.

Я хотел бы стать конем, единорогом,
стать кентавром — чтоб, взойдя на бугорок,
богу смерти помолясь, в молчанье строгом
в той траве твоей пастись под вечерок.

От холода в надежду прячусь
и укрываюсь вечно,
как печь — узорами фаянса,
с огнем повенчана.

Не тронь меня руками летом,
не стоит браться —
тебе, откуда этот холод,
не разобраться.

Приди, когда никто не видит,
и гаснет солнце,
когда я слеп — ты свет вечерний
в моем оконце.

У поэта, как и у солдата,
нет личной жизни.
Жизнь личная его
лишь прах и пыль.

Зажав клещами мозговых извилин,
он поднимает чувства муравья,
подносит их к глазам все ближе, ближе,
пока они с глазами не сольются.

Он ухом к брюху пса голодного прильнет
и пасть полуоткрытую все будет нюхать,
пока лицо его и морда пса
едиными не станут.

Во время ужасающей жары
себя обмахивает он крылами птиц,
которых сам вспугнул
и в воздух взмыть заставил.

Не верьте вы поэту,
когда он плачет,
ведь не своими он слезами плачет:
те слезы он исторгнул из вещей
и плачет их слезами.

Поэт, он, как и время,
то медленнее, то быстрее,
то лживее чуть-чуть, то он чуть-чуть правдивей.
Остерегайтесь поэту что-нибудь сказать,
особенно остерегайтесь сказать поэту правду,
но более всего остерегайтесь поведать то,
что чувствовали вы.
Он тут же скажет, что это пережито им самим,
и скажет это он к тому же так,
что вы и сами подтвердите:
да, это он сказал.

Но более всего вас заклинаю:
не трогайте поэта!
Нет, нет, не пробуйте рукой
его касаться!

… Ну если только
рука ваша тонка, как луч,
тогда она пройдет через него.
Иначе рука застрянет в нем
и пальцы ваши он себе присвоит
и сможет хвастать,
что пальцев больше у него, чем есть у вас
и вынудит с собою согласиться,
что да, действительно, их больше у него

Но будет лучше, если
поверите вы мне,
и еще лучше, если
не будете касаться никогда
рукой поэта.
Ведь и не стоит его рукой касаться…
Нет у поэта, как и у солдата,
личной жизни.