* * *
О. Ефремову Мы из породы битых, но живучих,
Мы помним все, нам память дорога.
Я говорю, как мхатовский лазутчик,
Заброшенный в Таганку, в тыл врага.
Теперь в обнимку, как боксеры в клинче,
И я, когда-то мхатовский студент,
Олегу Николаевичу нынче
Докладываю данные развед:
Что на Таганке той толпа нахальная
У кассы давится, гомор, содом,
Цыганка с картами, дорога дальняя,
И снова строится казенный дом.
При всех делах таганцы с вами схожи,
Хотя, конечно, разницу найдешь:
Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи,
А те — без скромной ложности, без лож.
В свой полувек Олег навек моложе
Вторая жизнь взамен семи смертей.
Из-за того, что есть в театре ложи,
Ты можешь смело принимать гостей.
Таганцы наших авторов хватают
И тоже научились брать нутром:
У них гурьбой Булгакова играют
И Пушкина, — опять же впятером.
Шагают роты в выкладке на марше,
Двум ротным ордена за марш-бросок.
Всего на 10 лет Любимов старше,
Плюс „10 дней“ — ну разве это срок?
Гадали разное — года в гаданиях:
Мол, доиграются и грянет гром,
К тому ж кирпичики на новом здании
Напоминают всем казенный дом.
В истории искать примеры надо
Был на руси такой же человек.
Он щит прибил к воротам Цареграда
И звался тоже, кажется, Олег.
Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа,
Влетел на белом княжеском коне.
Ты сталь сварил, теперь все ждут проката,
И изнутри, конечно, и извне.
На мхатовскую мельницу налили
Расплав горячий — это удалось,
Чуть было „Чайку“ не спалили,
Но, слава богу, славой обошлось.
Во многом совпадают интересы:
В Таганке пьют за „Старый новый год“,
В обоих коллективах „Мерседесы“,
Вот только „Чаек“ нам не достает.
А на Таганке — там возня говальная,
Перед гастролями она бурлит,
Им предстоит дорога дальняя,
Но „Птица синяя“ им не предстоит.
Здесь режиссер в актере умирает,
Но вот вам парадокс и перегиб:
Абдулов Сева — Севу каждый знает,
В Ефремове чуть было не погиб.
Нет, право, мы похожи даже в споре,
Живем и против правды не грешим
Я тоже чуть не умер в режиссере
И, кстати, с удовольствием большим.
Идут во МХАТ актеры и едва ли
За тем, что больше платят за труды,
Но дай бог счастья тем, кто на бульваре
И чище стали Чистые пруды.
Тоскуй, Олег, в минуты дорогие,
По вечно и доподлинно живым.
Все понимают эту ностальгию
По бывшим современникам твоим.
Волхвы пророчили концы печальные:
Мол, змеи в черепе коня живут…
А мне вот кажется, дороги дальние
Глядишь когда-нибудь и совпадут.
Ученые, конечно, не наврали,
Но ведь страна искусств — страна чудес.
Развитье здесь идет не по спирали,
А вкривь и вкось, в разрез, наперерез.
Затихла брань, но временны поблажки,
Светла Адмиралтейская игла.
Таганка, МХАТ идут в одной упряжке
И общая телега тяжела.
Мы — пара тварей с Ноева ковчега,
Два полушария мы одной коры.
Не надо в академики Олега,
Бросайте дружно черные шары.
И с той поры, как люди слезли с веток,
Сей день — один из главных. Можно встать.
И тост поднять за десять пятилеток,
За сто на два, за два по двадцать пять.
Посвящается Михаилу Шемякину Открыты двери,
Больниц, жандармерий.
Предельно натянута нить.
Французские бесы
Большие балбесы,
Но тоже умеют кружить.
Я где-то точно наследил,
Последствия предвижу.
Меня сегодня бес водил
По городу парижу,
Канючил: „Выпей-ка бокал,
Послушай-ка, гитара…“
Таскал по русским кабакам,
Где венгры да болгары.
Я рвался на природу, в лес,
Хотел в траву и в воду.
Но это был французский бес
Он не любил природу.
Мы как бежали из тюрьмы
Веди куда угодно.
Немели и трезвели мы
Всегда поочередно.
И бес водил, и пели мы
И плакали свободно.
А друг мой — гений всех времен
Безумец и повеса,
Когда бывал в сознанье он,
Создал хромого беса.
Трезвея, он вставал под душ,
Изничтожая вялость,
И бесу наших русских душ
Сгубить не удавалось.
А друг мой, тот что сотворен
От бога, не от беса
Он крупного помола был,
Крутого был замеса.
Его снутри не провернешь
Ни острым, ни тяжелым.
Хотя он огорожен сплошь
Враждебным частоколом.
Пить наши пьяные умы
Считали делом кровным.
Чего наговорили мы
И правым, и виновным!
Нить порвалась и понеслась…
Спасайте наши шкуры!
Больницы плакали по нас,
А также префектуры.
Мы лезли к бесу в кабалу,
Гранатами под танки.
Блестели слезы на полу,
А в них тускнели франки.
Цыгане пели нам про шаль
И скрипками качали,
Вливали в нас тоску, печаль.
По горло в нас печали.
Уж влага из ушей лилась
Все чушь, глупее чуши.
И скрипки снова эту мразь
Заталкивали в души.
Армян в браслетах и серьгах
Икрой кормили где-то,
А друг мой в черных сапогах
Стрелял из пичтолета.
Напряг я жилы, и в крови
Образовались сгустки,
А бес, сидевший визави,
Хихикал по-французски.
Все в этой жизни — суета,
Плевать на префектуры!
Мой друг подписывал счета
И раздавал купюры.
Распахнуты двери
Больниц, жандармерий,
Предельно натянута нить.
Французские бесы
Такие балбесы,
Но тоже умеют кружить.
М. Шемякину Когда идешь в бистро, в столовку,
По пивку ударишь,
Вспоминай всегда про Вовку,
Где, мол, друг-товарищ.
А в лицо трехслойным матом
Можешь хоть до драки.
Про себя же помни: братом
Вовчик был Шемякину.
Баба, как наседка квохчет
Не было б печали.
Вспоминай! Быть может вовчик
Вспоминай, как звали…
Шемякин — всегда Шемякин,
А посему французский не учи.
Как хороши, как свежи были маки,
На коих смерть схимичили врачи.
Милый, милый брат мой Мишка, разрази нас гром!
СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО
Бок о бок с шашлычной, шипящей так сочно,
Киоск звукозаписи около Сочи.
И голос знакомый с хрипинкой несется,
И наглая надпись: „В продаже Высоцкий…“
Володя, ах как тебя вдруг полюбили
Со стереомагами автомобили!
Толкнут прошашлыченным пальцем кассету
И пой, даже если тебя уже нету.
Торгаш тебя ставит в игрушечке „Ладе“
Со шлюхой, измазанной в шоколаде
И цедит, чтобы не задремать за рулем:
„А ну-ка Высоцкого мы крутанем“.
Володя, как страшно мне адом и раем
Крутиться для тех, кого мы презираем,
Но, к счастью, магнитофоны
Не выкрадут наши предсмертные стоны.
Ты пел для студентов Москвы и Нью-Йорка,
Для части планеты, чье имя галерка
И ты к приискателям на вертолете
Спустился и пел у костра на болоте.
Ты был полугамлет и получелкаш,
Тебя торгаши не отнимут — ты наш
Тебя хоронили, как будто ты гений
Кто гений эпохи, кто гений мгновений.
Ты бедный наш гений семидесятых,
И бедными гениями небогатых.
Для нас Окуджава был Чехов с гитарой.
Ты — Зощенко песни с есенинским яром.
И в песнях твоих раздирающих душу,
Есть что-то от сиплого хрипа чинуши!
Киоск звукозаписи около пляжа…
Жизнь кончилась и началась распродажа.
Е. Евтушенко
Всего пяток прибавил ты к той цифре 37,
Всего пять лет накинул к жизни плотской.
И в 42 закончил Пресли и Дассен,
И в 42 закончил жизнь Высоцкий.
Не нужен нынче пистолет, чтоб замолчал поэт.
Он сердцем пел и сердце разорвалось,
У самого обрыва, на краю простора нет,
Поэтому и жизнь короткая досталась.
Но на дворе ХХ век — остался голос жить:
Записан он на дисках и кассетах.
И пленки столько по стране, что если разложить,
То ею можно обернуть планету.
И пусть по радио твердят, что умер Джо Дассен,
И пусть молчат, что умер наш Высоцкий.
Что нам Дассен, о чем он пел — не знаем мы совсем,
Высоцкий пел о жизни нашей скотской.
Он пел, о чем молчали мы, себя сжигая пел,
Свою большую совесть в мир обрушив,
По лезвию ножа ходил, вопил, кричал, хрипел,
И резал в кровь свою и наши души.
И этих ран не залечить и не перевязать,
Вдруг замолчал и холодом подуло.
Хоть умер от инфаркта он, но можем мы сказать,
За всех за нас он лег виском на дуло.
В. Гафт
