ХРИСТОЛЮБОВСКИЕ СИТЦЫ. Поэма в трех частях
ГЛАВА 1
Четверорогие, как вымя,
Торчком,
С глазами кровяными,
По-псиному разинув рты, —
В горячечном, в горчичном дыме
Стояли поздние цветы.
И горло глиняное птахи
Свистало в тальниковой мгле,
И веретёна реп в земле
Лежали, позабыв о пряхе —
О той красавице рябой,
Тяжелогрудой и курносой,
В широкой кофте голубой,
О Марье той желтоволосой.
От свежака пенноголова,
Вода шаталась не спеша,
Густого цвета золотого,
И даже в пригоршне ковша
Она еще была медова…
Она еще была, как ты,
Любимая!
Забыто имя —
Не оттого ль в горчичном дыме,
По-псиному разинув рты,
Торчком,
С глазами кровяными
Восстали поздние цветы!
Спят улицы.
Трава примята.
Не Христолюбова ль Игната
Нам нужно вспомнить в этот раз,
Как жил он среди нас когда-то
И чем отличен был от нас?
Тычинский поднимает руку:
— Да, вспомнить нам его пора,
Он затевал игру-разлуку
У позднышевского двора.
Рыбак, в рассветную погоду
Он вместе с нами в тине вяз,
Он с нами лазал в эти годы
Зорить чужие огороды —
Не отличался он от нас. —
И Коробов в ответ:
— Он лазал
По огородам с нами. Но
Известны здесь как богомазы
Все Христолюбовы давно.
Был дед его кровей суровых,
Держал его в руках ежовых
И в темной горнице своей
Учил писать Золотобровых,
Сурмленых божьих матерей.
Хоть было мало в этом проку,
Но отдышаться дал им нэп,
И шли поблажки,
И, жестоко
Влюблен в Исусов желтооких,
Дед всё сильней в упорстве креп.
Окреп в своем упорстве яром
И малевал святых церквам
И обновленческим,
И старым,
И староверческим скитам.
Но слухи шли, что Христолюбов
(Хоть и почтенна седина)
Охоч до смятых бабьих юбок
И до казенного вина.
Что коль не ладится работа,
То матерится в бога он
Так, что сурьма и позолота
Хрустят
И сыплются с икон.
А внук давно привык к скуластым,
Угрюмым ликам расписным,
Его теперь тянуло к яствам,
Лежавшим грудой перед ним:
К черемухам, к багровым тучам,
К плотам, идущим не спеша,
И к щукам, и к язям пахучим,
К кистям турецким камыша,
К платкам-огневкам, к юбкам драным,
К ветрам душистым в зеленях,
К золотопятым и румяным
Соседкам, пьющим чай в сенях.
Сколь ни работал по указке,
Сколь дрожь ни чувствовал в руке,
Вставали радугою краски
На горьком дереве ольхе,
Весенним цветом,
Цветом пылким…
И замечать стал дед — вот-вот
По божьим скулам вдруг ухмылка
Лучом лукавым проскользнет.
В очах апостольских — туманы,
И у святых пречистых дев
Могучи груди,
Ноздри пьяны
И даже губы нараспев!
ГЛАВА 2
Зачем к нам ехал в захолустье
Гостить и жить художник Фогг?
Или в других местах искусства
Он применить, чудак, не смог?
Или, глаза сквозь стекла пуча
И вслушиваясь в тишину,
Хотел он здесь ясней и лучше
Постичь российскую страну?
Нет! На холстах больших и малых
Он рисовал одно и то ж:
Пруды, березы, лен и рожь —
Любой казацкий полушалок
Смелей и лучше в душу вхож.
Его встречали по-простецки:
— Что, пишешь, мол, — айда, вали! —
Ради фамилии немецкой
Оладьев жарких напекли
Да шанег с ягодой…
— Ешь, малый,
Как водится, до ста осьми,
У нас ведь тоже есть бывалый
Народ ремесленный, — пожалуй,
Хоть Христолюбовых возьми.
Когда же, мастер красногубый,
Сквозь вьюг отчаянный гудеж
По невозделанной и грубой
Земле ты к нам гостить придешь,
Фогг?
Он, душою неимущий,
Не мог добыть на смысл права.
Он шел, чуть горбясь, в самой гуще,
В огне,
В тумане естества.
Он шел, все травы приминая,
Даль сторонилась от него.
Он шел, старик, не понимая
В кипенье судеб ничего.
Не понимая, что качели
Свершают корабельный путь,
Что парни под небом сумели
Раздумье шапкой зачерпнуть,
Что розан трепетный и алый
На коромысле — тоже гнут.
И Фогг кричит: — Послушай, малый,
Где Христолюбовы живут?
— Вишь, голубь падает с разлета
У Иртыша, где берег крут,
Стоят высокие ворота,
Там Христолюбовы живут! —
В медовых язвах от испарин
Торчат цветы, разинув пасть.
И Фогг кричит: — Послушай, парень,
Как к Христолюбовым попасть?
— Стучи в калитку дольше тростью,
В закрытый ставень вырезной,
Пока от лая и от злости
Не взмылит морды пес цепной.
Сияет живопись нагая,
Ущербный свет сердец благих,
Святые смотрят не мигая,
Как люди крестятся на них.
Фогг долго щурится на доски:
— Да, очень мило, — говорит. —
Но у Исусов лица плоски,
На их устах полынь горит. —
И Христолюбов пальцем строго
Ведет по кружеву стиха:
«Нет правды аще как от бога,
Ты бо един, кроме греха».
У самого же под навесом
Бровей густых, что лисий мех,
Кривясь, запечным мелким бесом
Рябой, глазастый пляшет грех.
И темным дождичком в ненастье —
Винцом обрызганы усы…
Там, за стеной,
Соседка Настя —
Браслеты дуты на запястье,
На голове венец косы,
Блестит веселый бисер пота
У губ, и кожи розов свет —
Ее томит,
Ей томно что-то,
Она в постелях, ей охота…
Да скоро ль возвратится дед?
— А это что?
— Средь змий и гадин
Егорий храбрый на коне,
А это внук работал…
Складень
Раскрыт! При восковом огне
Сверкай, сверкай, уструг ольховый!
Мы все живем, все видим сны,
Возникни, ангел крутобровый,
На диком зареве весны!
И старый Фогг дается диву:
Одета в радугу и нимб,
Краса несметная лениво
Скользит, колеблясь, перед ним —
Меж двух коровьих морд — святая,
До плеч широкий синий плат,
Глаза смешливы, бровь густая
И платье белое до пят.
И губы замкнуты… Но где-то
На соловьиных их краях
Таится долгий отблеск лета.
Сейчас святая скажет: «Ах!»
Сейчас она протянет руку,
И синий плат сорвут ветра…
Я вспомнил вдруг игру-разлуку
У позднышевского двора.
Мне б вновь лететь мечте вдогонки
Во всю мальчишескую прыть
Под светлым месяцем и тонких
Кричащих девушек ловить.
Не ты ль, Катюша, жаркотела,
Возникла вновь? Но для кого?
Не от дыханья ль твоего
Икона эта запотела,
О павлодарская жар-птица!
На табуретку Фогг садится:
— Да это Сурикова кисть! —
И дед, дабы не осрамиться,
Ему ответствует: — Кажись.
ГЛАВА 3
Светло в полночь на сеновале.
Звезда в продушине горит.
Велит, чтоб люди крепче спали,
Шумят цветы на сеновале…
— Ты будешь, слышишь, знаменит,
Тебе почет оказан будет,
Есть много у тебя дорог,
Со мной поедешь, выйдешь в люди, —
Так говорит художник Фогг.
— В соседстве с дедами седыми
Что ты узнал, что видел ты?
— В горячечном, горчичном дыме
Стоят пудовые цветы.
Всем место за столом по чину,
Молитва есть «Помилуй мя»,
Сусал о, грабли, плуг, овчины —
Все эти вещи знаю я.
— Я повстречал тебя. Ты — чудо.
Но раз ты здесь возникнуть смог,
Советую, беги отсюда, —
Так говорит художник Фогг.
— Ты будешь мастером, Игната,
Тебе пойдет ученье впрок,
Искусство — вот дорога наша… —
Так важно повторяет Фогг.
Не так ли нас, приятель, тоже
От ненаглядной,
Злой земли
По пустырям, по бездорожью
Чужие руки увели?
Сквозь мир бродяг, сквозь сон бобылий,
Сквозь бабьи вывизги потерь…
Не так же ль нас с тобой хвалили?
Не то же ль нам с тобой сулили?
Мы разонравились теперь!
Светло в полночь на сеновале,
Смотри, Игнатий, не усни,
Не мни цветов на одеяле,
Привстань, в продушину взгляни —
Летать и прыгать не умея,
Горючие, вокруг луны
Светясь, как при царе Птолмее,
Светила расположены.
Туманов мерное сиянье —
Тучны вы, звездные поля!
И в середине мирозданья
Надежда господа — земля.
ГЛАВА 4
Глядят с завалинок соседи.
— Что ж? Стало быть, отъезд решен?
Отпробуй на прощанье снеди
И самоварной древней меди
Последний раз послушай звон.
Крестись и думай: «Надо, надо».
Нет матери, и мертв отец.
Ты сирота. И за оградой
Во все колокола отрады
Гудит прощальный бубенец.
И дед, тебя собрав в дорогу,
Строг и растерян у ворот,
Зовет Сизмундовичем Фогга,
Глаза платком расшитым трет.
Он отпустил тебя от прясел
Идти в неведомую мглу,
Но передать обязан прасол
Товар свой из полы — в полу.
И ты стоишь, искусства рекрут,
Распарен, мыт, одет, обут
Весь, как петушьи ку-ка-реку,
Ботинки хромовые жмут,
Крылатый чуб зачесан гладко,
Рубаха в красных вензелях,
Пиджак обужен, и в подкладку
Зашит заветный шум бумаг.
Последний поцелуй. — Поедем.
— Ах, господи! — Что ж, всё одно,
Сидят на лавочках соседи,
Ржет конь и трогает: — Но, но!
Но, но, товаришш! Понемножку! —
Фогг на возок упал с колен.
Ярковы взглянут ли в окошко?
Проснется ль Юлька Ходанен?
— Пошел! —
Дед топчется и машет Платком.
Скажи, издалека
Тебе не явственно ль, Игнаша,
Что у него горит рука?
В рогах репейника кровавых,
К окраинам, наискосок,
В полынях, в лебединых травах
Передвигается возок.
Но прежде чем, узду ослабив,
В скитанья отпустить, страна,
Простая родина, по-бабьи
Остерегает пестуна.
Союз примет, союз упорный,
Пригоден ли на что-нибудь?
Угрюмый кот, хромой и черный,
Перебегает трижды путь.
Не оттого ль на сердце грустно?
Вон девка за водой прошла.
Игнатий, глянь, хоть ведра пусты,
Ее походка тяжела.
В ее походке лень и тяжесть:
«Останься, о останься здесь.
Тебя такой же силой свяжет,
Ты будешь так же плотью цвесть.
Густа, бесстыдна и невинна
Девичья кровь,
В ней солнце есть,
В ней есть желанья именины —
Останься, о останься здесь!»
Так, прежде чем, узду ослабив,
В скитанья отпустить, страна,
Простая родина, по-бабьи
Остерегала пестуна.
А по небу просторным бегом
Шел облаков кипучий вал.
Над лошадиным крупом пегим
Протяжно овод запевал.
Был зной. И жестяные кровли,
Накалены, воздеты ввысь,
Как губы треснули, и кровью,
Собачьей кровью запеклись.
И горло глиняное птахи
Свистало в тальниковой мгле,
И веретёна реп в земле
Лежали, позабыв о пряхе…
