одного языкового склада на другой. Поэтому и «реалистический» подход к переводу (как и вся стоящая за ним эстетика реалистического романа XIX века) для него — достояние лишь одной и, в общем, не такой уж длинной литературной эпохи, которая к тому же, видимо, завершилась. «До» нее пишущие свободно создавали свои книги из любого подручного материала, далеко не в первую очередь заботясь при этом о «точности» (поскольку не знали позднейшего понятия литературы, автора, книги и подобных им буржуазных правово-экономических установлений). «После» нее, уже в собственно борхесовское время, все эти категории, не теряя своего смысла на рынке и в суде, были поставлены под сомнение в культуре. Всякому сколько-нибудь сознательному, литературно-совестливому писателю пришлось теперь задаться вопросами, как и для кого писать, как быть писателем. Из чего и родилась борхесовская литература, вобравшая, наряду со многим прочим, его чувства и мысли читателя, критика, переводчика.
Русский Борхес
Логично завершить эти рассуждения несколькими словами о Борхесе на русском языке, на который его переводят уже больше четверти века [34]. За это время значительная часть опубликованного писателем и от своего имени, и в соавторстве появилась по-русски. Вышли, считая настоящее, два собрания сочинений (первое, рижское, 1994 года — двумя изданиями), издается «Личная библиотека Борхеса», публикуется подготовленная им с Бьоем Касаресом серия детективов и проч. Кроме Москвы и Петербурга, переводы Борхеса за это время печатались в газетах, журналах и книгах в Киеве, Минске, Алма-Ате, Риге, Таллинне, Ереване, Челябинске, Ростове-на-Дону, причем в изданиях — особенно по советским цензурным порядкам — иногда самых неожиданных, от, например, ротапринтных служебных материалов к XVIII Всемирному философскому конгрессу до, скажем, журнала «Семья и школа» или газеты «Вечерний Челябинск».
Однако перевод, вообще говоря, не столько демонстрирует богатство переводимой литературы, сколько выявляет дефициты и возможности литературы, в которую переводят. В нашем случае эти возможности приходится оценить куда сдержаннее, а дефициты куда серьезнее, чем долгое время было принято оценивать в «сáмой читающей (пишущей, издающей и проч.) стране мира». Прежде всего в глаза бросается то, что российская словесность, можно сказать, отделывается от Борхеса переводами, не берясь за его осмысление (пишущий эти слова — часть описываемого здесь процесса, в полной мере осознаёт данный факт и несет за него ответственность). Собственно аналитических работ о Борхесе (два-три разрозненных исключения — скажем, статьи Ю. Левина, М. Ямпольского, К. Кобрина — дела не меняют) на русском языке я не знаю [35]. Да и собственно литературной критики — заинтересованных до пристрастности оценок литературного места и перспектив Борхеса в России, — по-моему, тоже нет. Нет даже биографии писателя — во всех переводивших Борхеса литературах их по нескольку. Россия же и здесь отделывается переводами, причем далеко не лучших образцов (такова изданная недавно книга Володи Тейтельбойма «Два Борхеса»).
Ведущий жанр пишущих о Борхесе на русском — предисловие к массовому изданию, со всеми ограничениями этого жанра, включая цензурно-советские. Кажется, главное слово в этих предисловиях, а может быть, и вообще в российских рассуждениях о Борхесе — культура, понятая как наследие. В аргентинском писателе больше всего ценят в лучшем случае память, в худшем — начитанность. В самое последнее время к предисловиям и сопроводительным «врезкам» к той или иной публикации прибавились редкие рецензии на вышедшие книги и собрания сочинений плюс юбилейные заметки к столетию. Вот и все. Преобладает, кажется, поза почтения и ее разыгрывание (пусть даже дезавуирующее объект почитания, вроде нескольких литературных мистификаций [36]). Борхеса — и не его одного, — как всегда, проглотили не жуя. Этот частный, но не рядовой случай наводит на несколько более общих соображений, перечислю их очень кратко.
Собственно переводы в России, и советской, и пост-, и постпост- (переводы Борхеса в том числе), опять-таки вопреки само-опьяненным и малокомпетентным оценкам непрофессионалов занимают достаточно скромное место в объеме всего издаваемого. Они, как правило, классикоцентричны по отбору имен и текстов (так сложилась репутация и роль «советской школы перевода», не путать с реальной работой отдельных переводчиков). В подходе и стилистике переводчики были по преимуществу ориентированы на норму: работал и работает «внутренний цензор», мягче говоря — «внутренний редактор». Поискового перевода (и перевода поисковых текстов), который бы заставил говорить о новой переводческой стилистике, о новом подходе к переводу, в последние десятилетия почти нет, для счета здесь хватит пальцев одной руки да еще и останется.
Кстати говоря, поэтому нет и аналитической работы критического осмысления. Классику ведь не анализируют, с ней не работают, это демонстрационный экземпляр (почему ее можно и не читать). В результате большинство наиболее сложных явлений не только второй, но и первой половины XX века (а во многом и неклассическая словесность XIX и даже более ранних столетий) остаются для русской литературы и языка, для русского литературного сознания чаще всего чужими. Но ведь в немалой степени именно они составляют контекст борхесовской поэзии и прозы. В этом смысле показательно, что собрания сочинений и массовые издания Борхеса с титулом классика стали появляться в России именно тогда, когда новые испаноязычные публикации 1990-х годов вообще ребром поставили вопрос о едином установленном «корпусе» борхесовских сочинений, об авторской природе многих его текстов и т. д. [37]
Так или иначе, просветительская фаза адаптации Борхеса в России закончилась. Сменится ли она чем-либо содержательным и чем именно, не знает никто. Ясно одно: ликвидацией лакун и бережением памятников смысловая работа в культуре не исчерпывается.
Вечер первый
«БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ»
Поль Клодель однажды написал фразу {2}, которая недостойна его, о том, что видения, ожидающие нас после смерти тела, несомненно, не похожи на изображенные Данте Ад, Чистилище и Рай. Это любопытное наблюдение Клоделя в статье, во всех остальных отношениях замечательной, может быть объяснено двояко.
Во-первых, в этом замечании мы видим доказательство того, что, прочтя поэму, читая ее, мы начинаем думать, что Данте представляет себе мир иной в точности как изображает.
Мы неизбежно приходим к мысли, что после смерти Данте думал очутиться у опрокинутой горы Ада, или на террасах Чистилища, или в концентрических небесах Рая. Думал, что он встретится с тенями (тенями классической античности) и некоторые из них станут разговаривать с ним итальянскими терцинами.
Это явная бессмыслица. Клодель имеет в виду не то, что кажется читателям (поскольку, обдумав, они понимают абсурдность замечания), а то, что они чувствуют и что может помешать им получить удовольствие, подлинное удовольствие от чтения.
Тому есть множество доказательств. Одно из них принадлежит сыну
