Евгений Абросимов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Двенадцать тысяч муравьев
Собрали зернышки плодов
И много разноцветных игл —
Музей готов.

Торчала кочка, а под ней,
У догнивающих корней,
Сто комнат и двухсветный зал,
И там видней —

Черники синенький плакат,
Суставы муравьиных лат,
Коронки челюстей, рога
Рядком лежат.

И стопки крыльев расписных,
И усики клопов лесных,
И пряжа тонких паутин
Лежат с весны.

Мешочки желтых мертвых тлей,
И в кубиках вишневый клей,
И в колокольчиках пыльца
Со всех полей.

Но странный есть один предмет,
Таких в музее больше нет:
Громадный конус, тяжкий вес
И странный цвет.

Стоит он, круглый, без конца,
Как бог, лишившийся лица,
И, капли сохранивший вид,
Кусок свинца.

Здесь не узнают, как он тверд,
Какою силой он протерт
Сквозь пыль и ветер, ткань и кость
И шум аорт.

Как червь его безглазый грыз,
И в прахе он катился вниз,
И тонкий стебелек травы
Над ним повис.

Его катили через пыль
За сотни муравьиных миль.
И в поколеньях муравьев
Забылась быль
Микроскопических минут.

Сто поколений проживут,
А он, ужасный и простой,
Всё тут.

Геометрический предмет,
Но для него масштабов нет,
Как будто в этот мир внесен
С других планет.

Мы захотим — поставим брашна,
Друзей, товарищей зовем
И выпьем так, что небу страшно,
А не хотим — так и не пьем.

Мы пляшем так, что стены стонут,
И наша пляска всем видна;
Народы целые потонут
В потоках нашего вина.

Мы запоем — весь мир нам тесен,
По всей земле тогда гремит,
А коль не слышно наших песен,
То вся вселенная молчит.

Грустили мы — земля страдала
И тучи плакали над ней,
Мать сыновей не узнавала
И реки стали солоней.

Считать — не сосчитаем раны,
Но вспомним обо всех боях,
И не могилы, а курганы
Находим мы в своих степях.

На базе в амбразурах окон
Есть много ласточкиных гнезд.
Из глины птицы лепят кокон, —
Он крепок, незаметен, прост.

Висит он каменным карманом,
Неинтересный птичий дом,
Открытый ветру и туманам,
Как будто шепчет: «Не уйдем.

От века мы с природой спорим,
Мы не жалеем о былом,
Всё будем мы летать над морем,
Воды не зацепив крылом.

Пожар сраженья нас задушит,
Людей внезапная беда,
Нам гнезда легкие разрушат —
Мы не исчезнем и тогда.

Пусть будет жизнь — и труд, и горе,
Мы гнезда вылепим опять,
Покуда существует море,
Здесь будут ласточки летать…»

Я понял, что и в наше время
Дает природа вещий знак,
Что трудовое наше племя
Не может уничтожить враг.

Пускай вся жизнь мне будет горем,
Я не сойду с родной земли.
Всю жизнь мы боремся и спорим,
Но вьются ласточки над морем
И ходят наши корабли.

Границу мы представляем кривой,
Окрашенной в красный цвет.
Кроме того, стоит часовой, –
А так ничего интересного нет.
За ней синеет такой же лес,
Так же стволы дубов черны.
Но часовой потерял интерес
К предметам чужой страны.
Он будет смотреть от куста до куста,
Но что ему этот вид!
Будет ходить и, если устал,
Винтовку к ноге. Стоит.
Как будто бы и ничего не грозит –
Всё тихо, застыло хоть на сто лет,
Но четыре патрона вошли в магазин,
Пятый сидит в стволе.
Но если ночью шаги заскрипят,
Ворохнется лист или наст —
Уверенный выстрел тряхнет приклад,
И эхо его отдаст.

Я не ропщу, что вновь пришла бессонница, –
Во сне увидеть ничего не хочется.
Не стану я подушку перекладывать,
Курить впотьмах, вздыхать или ворочаться.

Возьму тетрадку, что-нибудь придумаю, —
Иных займет. Кому-нибудь приглянется.
Со многими делю я одиночество
И не боюсь теперь, что ночь протянется.

Кому-нибудь и этим я понадоблюсь
И помогу в минуту несчастливую.
Не брезгайте, когда простой ремесленник
Подарит вам работу кропотливую.

Не прогоняй меня, мой друг неведомый,
Не отвергай простого приношения.
Ведь я и для тебя слова придумывал,
И для тебя искал я утешения.

Мой бедный друг в минуту несчастливую
Увидит вдруг мою картинку устную —
Простит меня за эту вещь несложную,
Простит меня и за улыбку грустную.

Я нашел в лесу следы,
Что кончались у воды.
Были в том лесу канавы
И проточные пруды.

У воды желтел песок,
Был кустарник невысок.
Там нашел я отпечатки
Маленьких проворных ног.

По песку и по суглинку
Кто-то вытоптал тропинку,
Кто-то часто здесь ходил,
Не задел за паутинку,
Веточки не обломил.

Кто-то вытянул травинку,
Сплел зеленую корзинку
И чернику собирал.
Кто живет в лесу зеленом,
Чья избушка там под кленом —
До сих пор я не узнал.

Между черными корнями
Вижу маленькую дверь,
Загороженную пнями,
Чтоб не вполз лукавый зверь…

Мы недолго пробыли в Батуми.
Я едва запомнил узкий берег,
Черно-красный корпус парохода,
Лодки темные, как рыбьи спины,
Пристани с дрожащими мостками,
Близко зеленеющие горы
И деревья старого бульвара,
Самого прекрасного на свете.
В первый раз увидел я всё это,
Но как будто вновь сюда вернулся,
Узнавал, как будто прожил годы
В домике с прохладными сенями.
Так же вечерами у кофеен
Слышался костяшек треск азартный,
Стук подков на улицах мощеных,
Окрики усатых водоносов,
Плещущие гулкие удары
И судейский жестяной свисточек
На площадке за стеной акаций.
Мы с тобой ходили всюду вместе,
Вечно нам друг друга не хватало.
Я ли в домино играть садился —
Ты в мои заглядывала кости,
Если ты записывать садилась —
Я твои перебирал тетрадки.
Ужинать ходили — занимали
Самый дальний столик в ресторане.

Застыли, как при первой встрече.
Стоят и не отводят глаз.
Вдруг две руки легли на плечи
И обняли, как в первый раз.

Всё было сказано когда-то.
Что добавлять? Прощай, мой друг.
И что надежней плеч солдата
Для этих задрожавших рук?

Здесь только призрак мой живет.
Как человек, он ест и пьет.
А если я сюда приду —
Он навсегда уйдет.

Мне жаль бессонных вечеров
Над столбиками древних строф.
Мне жаль, что бедный призрак тот
Моих найти не может слов.

Он будет мучиться всю ночь,
Я не могу ему помочь:
Когда я подойду к столу —
Ему уйти придется прочь.

Не знает он мою печаль
И радости поймет едва ль.
И то, что я своим зову,
Ему, наверное, не жаль.

Мое уменье он постиг,
Добрался до заветных книг.
Но разве он узнает всё,
Что я любил, к чему привык?

Внизу я под окном стою
И вижу комнату мою.
Зеленой лампы мягкий свет
На потолке я узнаю…